– Йо ме энкарго дель кантанте, кьен ме дивьерте мучо, – сказал лесной бандит. – Кьере вер комбате, перо но саве ло ке эс.

– Энтонсес, вас а дехар а ла мухер конмиго? – спросил американец.

– Йо сэ ке эсо эс ке кьерес, ми амиго.

А потом Томми куда-то увели.

А Фред Калифорниец привел ее на эту поляну, где располагался его собственный лагерь – на некотором отдалении от площадки Эль Деструидо и его людей, где ей стало очень-очень страшно и где последний разговор по-испански между Эль Деструидо и Фредом Калифорнийцем вдруг прозвучал для нее так же ясно, как если бы они говорили по-английски. Почему бы и нет? Она ведь слышала испанскую речь всю жизнь, только не понимала – потому что не хотела понимать.

“Я займусь певцом, он меня забавляет. Он хочет посмотреть на сражение, но не знает, что это такое”.

“Значит, женщину ты оставишь со мной?”

“Я вижу, ты этого хочешь, приятель”.

* * *

В начале марта они преодолели кошмарный горный перевал по серпантинной дороге на раздолбанном автобусе, ехавшем из Коста-Рики, в компании нескольких организаторов из Комитета американских квакеров, которые хотели посмотреть на Леон до его падения. Ходили слухи, что он через считанные недели окажется в руках сандинистов. Томми выступал в роли народного певца-активиста и этномузыковеда, Сигера и Ломакса в одном гуманитарном флаконе, и, пожалуй, в таком качестве многим нравился. Революция, похоже, представляла собой праздничную вечеринку, изредка прерывавшуюся бомбежками, – во всяком случае, если ты не знал, как выглядел этот город раньше, до того, как обрушились все эти здания, и если тебя не смущало, что то и дело приходится переступать через облепленные мухами трупы людей в военной форме. Оказавшись в Леоне, они легко сдружились с компанией сандинистов, этих революционеров-поэтов, у которых под столами, заставленными запотевшими бутылками холодного пива и бумажными тарелками с накатамалем и кесильо[31], лежала груда кубинского оружия. Наконец-то разные диссидентские фракции с большим трудом объединились: борхесианцев и пасторианцев сплотила нужда и мученичество, а народ, толпившийся за их спинами, готовился совершить настоящую революцию. Похоже, влияние Сомосы ограничивалось – во всяком случае, в Леоне, атакуемом со всех сторон Национальной гвардией и самолетами, которые с шумом кружили под слоями облаков с таким видом, как будто у них недостает сил перелететь через горы.

Ночь была полна сандинистских песен. Томми немедленно разучил три или четыре из них, запоминая испанские слова на слух. Пока муза дремала, он уже начал подумывать, не сделать ли ему альбом с англизированной версией этих песен, но потом кто-то грубо перевел ему смысл этих текстов, и оказалось, что вся эта гражданская лирика рассказывает в основном о том, как заново собирать и перезаряжать винтовки, украденные у Гвардии. Вот тогда-то Мирьям и подсказала ему идею семблансы[32]– попытки создать, так сказать, портреты, – музыкальные моментальные снимки людей, стоящих на пороге важного свершения, готовых предъявить права на собственную страну. В сущности, это была та же идея, что лежала в основе “Бауэри, улицы забытых людей”, только вместо блюзовых жалобных интонаций здесь должна была звучать победная гордость, пронизанная трубадурскими мотивами. Томми даже успел переработать несколько сандинистских мелодий, убрав из них намеки на советскую артиллерию. Задолго до того, как они поехали в горы в поисках новых персонажей из числа партизан, Томми накопил материала почти на целый альбом, и все это он каждый вечер полировал до тошноты в гостиничном номере. На этот раз он решил, что откажется от пуристского подхода к фолк-музыке, а просто наймет кубинских музыкантов для оркестровки и придания колорита своим произведениям и наложит собственную печать. Пожалуй, такого музыкального энтузиазма Томми не проявлял уже как минимум лет десять. Какую еще печать? – хотела спросить Мирьям, но вовремя прикусила язычок.

Чтобы выехать из Леона в горы, где тренировались и вели разведку повстанцы, пришлось пуститься на хитрости, потому что биография Томми, сочинителя армейско-народных песен, вызывала множество вопросов и долгое время мешала прорваться через гвардейские блокпосты. Почти всюду они наталкивались на противодействие и недоверие, пока наконец как-то вечером не познакомились с одним канадцем. Этот канадец возглавлял (подумать только!) ботаническую экспедицию, которая занималась составлением каталога редких видов растений в природном заповеднике Эстеро-Реаль. С виду это был типичный ученый – чудик не от мира сего, в льняном костюме с пятнами пота. Невозможно было поверить в существование такого человека где-либо, кроме как на страницах романа Грэма Грина; в первый же вечер Томми увековечил нового знакомого в песне. Ботаник рассказал, что исследовал уже всё, что мог, на гондурасской стороне хребта, но слышал, будто есть такие папоротники, которые растут только на никарагуанской стороне. Хотя ученый охотно выражал солидарность с восставшим народом и утверждал, что FSLN[33]неизбежно возьмет власть в Манагуа, при себе у него имелись разрешительные бумаги от правительства Сомосы, дающие ему право проводить научные изыскания. И эти бумаги он готов был предъявить военным на блокпосту даже в компании человека с гитарой – но только при условии, что тот не станет расчехлять ее и играть.

В итоге, пока Мирьям допрашивали на блокпосту отдельно от мужчин, пока она твердила, как мантру, явно ничего не понимавшим капэпешникам слова turista и científica, откуда-то издалека вдруг донеслось бреньчанье, а потом и явственные аккорды “Линчевания в Перл-Ривер”. Не самый удачный выбор – но Томми позже объяснил, что от него потребовали сыграть на гитаре и доказать, что он не шпион: документы ботаника оказали не столь убедительное действие, как тот надеялся, и Томми, отчаявшись, обратился за спасением к своей самой старой композиции.

Ну, а был ли этот ботаник цээрушником – что ж, над этим можно размышлять до бесконечности, если есть на это время, хотя, похоже, времени осталось уже немного. Когда они впервые заметили, что он исчез из лагеря Эль Деструидо, то ненадолго задумались об этом, и Мирьям поразилась – уже в который раз – удивительной наивности Томми во всем, что касалось конспирации. Простодушный Томми! Из него бы получился худший в мире шпион, и к тому же, как говорила Мирьям, он хуже всех смог бы распознать шпиона. Хорошо ли, плохо ли разбирался старый хрыч в папоротниках, – это как раз не имело ни малейшего значения, – если только не считать фильмы про Джеймса Бонда правдивым рассказом о работе спецслужб. Они же вербуют агентов откуда угодно. ЦРУ поддерживало на свои деньги и более странные проекты, чем изучение папоротников, так что процветали целые научные области; и основательные учебники ботаники писали, и конференции по ботанике посещали исключительно папоротниковеды, по совместительству работавшие кротами для ЦРУ. Наверное, попросту не осталось в мире больше ни одного человека, которого хоть сколько-нибудь интересовали папоротники, кроме подпольных шпионов, тайком пробиравшихся на неприятельскую территорию. Все это очень напоминало положение дел в американской компартии в 1956 году.