В трубке щелкнуло. У Стефани задрожали колени.

– Алло, здравствуйте. Это миссис Ортон. Вы сказали, что, если я попозже позвоню, у вас, может, уже будет результат…

– Подождите минуточку. Сейчас я позову доктора.

Ожидание. Щелчки. Гудение провода. Гудение разума.

– Здравствуйте, миссис Ортон, – раздался голос звучный и повелительный. – Рад вам сообщить: результат положительный.

«Рад» было неправильное слово. Доктор говорил не как радостный вестник, а как строгий судья.

– Теперь приезжайте как можно скорей ко мне. Надо много всего спланировать, связаться с роддомом и так далее… Миссис Ортон, вы меня слышите?

– Да.

– Вы слышали, что я сказал?

– Слышала.

Доктор ждал заветной фразы. Не дождавшись, спросил:

– Это что, для вас неожиданность?

– Да.

– Миссис Ортон, вам теперь глупостей делать нельзя. Вы не только за себя отвечаете. Вы должны ко мне прийти, чтобы мы все спланировали.

– Я знаю.

– Тогда я вас записываю. Какой вам день подойдет?

Прилетел по проводу бумажный шелест, доктор назначил прием. Трубка вернулась на свою рогатку. Стефани стояла в будке, упершись взглядом в единственную непрозрачную стену и обхватив руками живот. Она старалась думать. Она вся была захвачена Дэниелом, его тяжестью, теплом, всем его существом. Впрочем, это не мешало ей заниматься другими вещами. Она успешно довела остаток триместра, а теперь по вечерам с пристальным удовольствием читала «Прелюдию», вопреки сражениям мальчишеских банд на лестнице, верещанью звонков, шуму несмолкающих радиоприемников и звону разбитого стекла. Все освещалось Дэниелом, словно он подарил ей эту ясность и пристальность, подарил сладость земной любви, которой Стефани отдавала себя всякий раз, как он возвращался из церкви, из больницы, от прихожан. Он был так силен, так своеобычен, так много всего открывалось ей с ним. Она, должно быть, знала где-то внутри, что он такой, – иначе как же решилась бы на шаг, столь противоречащий всему, что казалось ей важным? Подобно многим интеллектуалам, Стефани дивилась и радовалась, по наитию сделав что-то верно. Должно быть, она позволила решать телу и была награждена чистым наслаждением – тем, которое немногим выпадает на долю.

Она думала, что помнит миг зачатия, солнечный и стеклянистый, как раствор «жидкого стекла», в котором хранят яйца, и она сонливо прислушивалась к тому, что начиналось внутри. Вот задвигались клетки, как дрожжи в тесте, и у нее захватило дыхание. Они с Дэниелом этого не хотели. Наверное, думала она, недвижно охватив живот, с тайной улыбкой, принадлежавшей тем прошлым полям блаженства, – наверное, Дэниела попросту слишком много: плоти и крови не выдержать, что уж говорить о резиновом приспособлении. Жаль, думала она. Тут, вероятно, приходит конец расточительным роскошествам. А ведь она не успела узнать их толком, она раньше никогда их не хотела. Но этот сгусток клеток в ней может, как тонкая резина, не выдержать напора энергии. Странно, до чего быстро возникает инстинкт, велящий беречь эту нежеланную мелочь. Но вот он, тут как тут. С Дэниелом течение ее чувств ускорилось, хватило десяти минут.

С деньгами будет непросто. И Дэниел – Дэниел, так уверенный в своих желаниях, никогда не говорил, что хочет детей… Это ведь по-разному бывает: одни мужчины прикладывают ухо к женскому животу, слушают биение нового сердечка, а другие раздражаются, словно это не ребенок, а какой-то незваный гость. И как сказать Дэниелу?..

Дэниел сутуло прошагал по грязи в своей пасторской колоратке и постучал в стекло. Стефани растерянно уставилась на него. Он открыл дверь.

– Ну что? Благовещенье? – спросил он.

– Откуда ты знаешь?

– Ты похожа на Богородиц со всех картин, и вид у тебя ошеломленный, словно ты узрела ангела. Шучу, не слушай. Тебя руки выдали. Все беременные так делают, обнимают живот. А потом у них портятся волосы. – Темнолицый, в черной щетине, он широко улыбнулся и тронул ярко-золотую прядь.

– Ну ладно, не удивляйся уж так. Мы ведь с тобой кое-когда нарушали. Не сказать, что это гром среди ясного неба. Стеф?..

– Я не знала, что́ ты почувствуешь…

– Чувствую себя очень умным. Дело вроде нехитрое, а все равно мужчины гордятся. Ну так и я горжусь, чем я хуже? Ты не хочешь выйти из будки?

– Дэниел, это не умно, это ошибка, нам будет ужасно трудно…

– Знаю. Но я полагаю, мы справимся. Это все очень интересно. Ты уже и выглядишь как-то по-другому.

– Я себя и чувствую по-другому.

– Вот видишь, как оно: десять минут – и мы с тобой изменились.

Они приблизились к дому.

– Ну что ж ты, заходи.

Вошли в дом. Дэниел смотрел на нее так, словно вся она преобразилась. И может, потому, что она и впрямь чувствовала себя преображенной, ей это показалось ужасно смешным. Она засмеялась. Дэниел захохотал в ответ. И все же, подумала она, что-то кончилось. Жизнь изменилась, и мы изменились, только пока не осознали этого.

Но они смеялись, смеялись и никак не могли перестать.

Необыкновенный успех телепатических экспериментов во время венчания Стефани и Дэниела вдохновил Лукаса Симмонса перейти к новой, иной фазе деятельности.

В успехе сомневаться не приходилось: большая мензурка с травами, что привиделась Маркусу в церкви Святого Варфоломея, стояла у Лукаса на лабораторном столе. Лукас, в свою очередь, нарисовал губастую и клыкастую пасть в облаке летающих частиц – грубое, но достоверное изображение адских врат с церковной стены. Он даже добавил нечто вроде зазубренного красного нимба – настолько был уверен, что красный цвет имеет здесь какое-то значение.

– Эти результаты, – заявил розовый и сияющий Лукас, – неопровержимо доказывают, что мы оба можем как получать, так и передавать сложные изображения и сообщения. Теперь мы должны, мы просто обязаны установить контакт с внешним разумом, который давно ждет от нас сигнала. Я нисколько не сомневаюсь: мы с этим справимся, и очень скоро. Способ найдем, нужно только немного подчитать и поразмыслить. О, я уверен, я абсолютно уверен… – Лукас громко рассмеялся, переполняемый энергией.

Маркус, не делая выводов, с любопытством наблюдал за поведением Лукаса в следующие несколько дней. Учитель казался одержим почти демонической энергией. Объясняя что-то, он теперь не сидел, а ходил взад и вперед, он делал бесконечные вылазки то за тем, то за этим, по школьным галереям передвигался почти бегом. Щеки его сияли яблочным румянцем, но сам он заметно подтягивался и даже худел, особенно в талии и на бедрах. Брюки висели на нем, время от времени он судорожно их поддергивал. Он уже не робел так перед своим единственным апостолом, не ждал с вопросительным, собачьим взглядом его подсказок. Он, казалось, сам теперь получал некие сообщения, деловито и радостно служил некой тайне. Лукас искал знаки, намеки, совпадения и находил их. Его радостно волновала взаимосвязь книг, случайно взятых с библиотечных полок. Он проглатывал тысячи печатных страниц: Фрейд, Фрейзер, Юнг, «Записки Общества психологических исследований», «Общая история растений» Джерарда, Данн с его гипнагогией, Хёрд с мечтой об отказе от личности. В дело шли справочники по английской флоре и фауне, Библия, предсказания Матушки Шиптон, красная книжка – путеводитель по йоркширским пустошам издательства «Уорд, Лок и компания»… Получалось гадание обо всем сразу – по пестрым сотням книг. Симмонс мгновенно оживлялся, услышав игру слов или просто слово с разными значениями. Он долго и невнятно объяснял Маркусу про ртуть и значение слова «Меркурий» в мифологии, химии, алхимии и ботанике. Тогда в Нэрсборо они нашли собачью ртуть – это неспроста. Он пытался связать герметическое учение с герметичными крышками на вакуумных банках и Гермафродитом алхимиков – человеческом символе завершенного делания, одухотворенной материи, lumen novum – философского камня.