– Ах ты, бунтарка, девочка-палочка. Будь, девочка, гибкой, учись…

В комнате было почти темно: только луч света, устремленный к Марсию, да яркий круг настольной лампы.

– А все-таки он не прав. Да. Он все неправильно прочел…

– Разумеется, но что нам до него? – Кроу, оказывается, захватил с собой ледяную бутылку и бокалы. – Присядь, посмотри наброски моего Иниго Джонса[285].

Фредерика вышла из светлого круга и села в кресло. Кроу мягко прошлепал за ней: херувимски-пунцовый, с блестящей тонзуркой и маленьким круглым брюшком.

– Я мог бы сделать из тебя настоящую женщину, Фредерика.

– Лучше сделайте принцессу-девственницу. Я должна стать настоящей актрисой. От ума, как видно, толку мало, петь и танцевать я не умею… И, честно говоря, я слишком невежественна, чтобы понять, что особенного в ваших картинках, кроме того, что они старые. Мне постоянно кто-то что-то показывает, а я понятия не имею, почему это вызывает в людях какие-то чувства. А когда я говорю то, что знаю, на меня шикают.

– Милая моя девочка, я хочу только, чтобы через десять лет ты помнила это: мою графику, моего истекающего Марсия, моего Гиацинта в сиянье спелой юности. Ты из тех, кому нужно такое помнить. Выпей еще вина. Сейчас ты не знаешь цены этому, но потом все вспомнится, вспомнится ясно… а я уже буду в могиле или в старческом маразме.

– Что вы за глупости говорите.

– Ты сегодня уже сказала это слово – серебряным голосом, в защиту благой идеи. Так не лги же сейчас. Как ты думаешь, сколько мне лет?

– Понятия не имею.

– Но я старый?

– Только по сравнению со мной.

– Ну что ж, пусть так… – Он присел к ней на край кресла, скользнул ей рукой в вырез майки и стал пощипывать грудь. – Но хоть не настолько старый, чтобы внушать отвращение?

– Нет, – отвечала Фредерика, хоть в ту минуту он и его щипки отвращали ее изрядно.

– Но до Александра мне далеко?

– Я его люблю всю свою жизнь. Или почти. Вы же знаете.

– Представь себе, не знаю. Знаю зато о других его… увлечениях.

– Это несерьезно.

– Ты говоришь с пугающей уверенностью. А откуда ты знаешь… – Он ущипнул ее почти до боли. – Откуда ты знаешь, что для него серьезно, а что нет?

Фредерика начала было говорить, что уж она-то знает, что серьезно у него будет с ней, когда придет время, когда она покажет себя… чего пока не случилось, конечно, но… Тут она замолчала, почуяв опасность. Потом заговорила о том, что он очень серьезно относится к пьесе, и опять оборвала себя: показалось, что она предает Александра, открывает его уязвимую сторону, что было нелепо, поскольку Кроу, вероятно, лучше ее знал, что значит пьеса для Александра. Она молча подняла к Кроу серьезное, пылающее лицо, и он сперва играючи, а потом больно укусил ее в губы. Теперь, лаская грудь, он уже определенно делал ей больно. Фредерика подумала: может укусить его в ответ? Но она продолжала говорить:

– Нет, я некультурная, и просвещать меня бесполезно. Я только литературу знаю лучше, чем большинство девочек в моем возрасте.

– Что же ты знаешь, расскажи?

– Я хорошо знаю «Федру», «Мизантропа», «Ночной полет», «Гамлета», «Бурю», «Потерянный рай», Китса, и «Грозовой перевал», и «Кубла-хана», и некоторые стихи Гёте… Потом еще «Тонио Крёгера» Томаса Манна и «Из жизни одного бездельника» Эйхендорфа. Еще буду знать «Доводы рассудка» Остин и что-нибудь из Клейста, потому что мне это к экзаменам нужно. Ах да, еще понемногу из Овидия, Тацита и «Энеиды». И еще…

Кроу просунул руку ей под юбку и сильно щипнул там острыми ногтями. Она мрачно подумала об Эде и Готленде…

– …И еще «Любовника леди Чаттерли» и остального Лоуренса, что нам отец навязывал. Но должна сказать вам, – добавила она, сердито глядя на кровь, прыщущую из сплетений Марсиевых мышц, – что это никак не помогает понять вашу культуру, по крайней мере, то, что вы мне все время показываете.

– Как твердые яблочки, – сказал Кроу, – и маленькие мягкие икринки. Ты премилое существо, смесь твердости и мягкости, и ты узнаешь, конечно, что «Энеида», и «Буря», и «Федра», и «Тонио Крёгер» неразрывно связаны с моими «картинками». И если ты и впрямь «знаешь» все эти книги, ты просто обречена вобрать в себя остальное… Отвезти тебя домой или навязать Александру и миссис Перри? Что из этого побудит тебя однажды прийти снова и сесть мне на колени? Я тебе кое-что покажу, а потом и ты мне…

– Я бы хотела поехать с Александром.

– Тебе будут не слишком рады.

– Я к этому привыкла.

– Надеешься получить, что хочешь?

– Не знаю. Но суть не в этом.

– Я восхищаюсь твоей целеустремленностью.

– Это все, что у меня есть.

– Не совсем. Еще есть яблочки, икринки и минимальный культурный базис. Но думаю, что, достигнув желаемого, ты поймешь, что желала чего-то другого. Вон там в уборной есть расческа и зеркало. А я потрусил исполнять твое повеление.

Дженни была счастлива. Лодж поздравлял ее, Александр был внимателен, а Уилки приятно игрив. Она думала не о Томасе, а о символах его существования: вот входная дверь, вот немытая тарелка с кроликом Питером, вот дневной свет на закрытых легких шторах. Она терпеть не могла закрытые шторы, но с младенцами так положено. Подошел Кроу и сказал Александру, что Фредерика слишком много выпила и он ей пообещал, что Александр отвезет ее домой.

Александр сказал, что у него другие планы. Кроу ответил, что планы могут подождать. Дженни отмахнулась: пускай! Из ее голоса совсем пропали резкие нотки, звучавшие в последнее время. Александр быстро обнял ее, и его окружило беззаботное тепло, которое не исчезло и когда Кроу вернулся со взвинченной Фредерикой. Близость часто усиливается присутствием ненужного третьего. Так было и в этот раз. Дженни села рядом с Александром, касаясь его бедром, плечом и медлительными пальцами. Фредерика в одиночестве тряслась на заднем сиденье. Когда выезжали из поместья, она вспомнила Готленд, сплетенные фигуры на этом же сиденье, и в ту же секунду Александр вспомнил ее лицо в дикой раскраске, прильнувшее к стеклу. Он опасно крутанул руль вблизи дерева, кажется кедра. Дженни засмеялась.

– Ух! – выдохнула Фредерика. – Вы хоть смотрите, куда едете.

– Фредерика, бога ради, заткнись.

Стефани стояла в телефонной будке возле своего нового дома, посреди моря глины в полукружьях гусеничных следов. Стефани пыталась позвонить. Внутри будки пахло затхлым куревом, застарелой мочой, нагретым металлом. Дети скакали и лениво слонялись вокруг черных шин, подвешенных на миниатюрных виселицах. Справочник был с оборванной обложкой, пухлый от старости, весь в патине серо-коричневого жира. Стефани стояла, окруженная гнусным воздухом, и старательно читала телефон, написанный на сложенном клочке бумаги. Дэниел смотрел на нее из окна. Розовая и белая меж алыми полосками, вот она пригибает голову к трубке, вращает диск, нажимает кнопку…