В те дни, когда мы еще жили у Антанаса Крутулиса, словно предчувствуя недоброе, я рассказала Галине Корсакене, что в Вильнюсе, недалеко от вокзала, живет семья наших старых знакомых Яугялисов. Яугялис был фельдшером на вокзале. Когда меня арестовали и я не вернулась в Ерузале, Галина пешком сходила в Вильнюс, отыскала их квартиру и сообщила, что ребенок остался без матери. Дома находился только Яугялис, который с Галиной не был знаком. По-видимому, он побоялся провокации и сказал, что ничего об этом не знает и знать не хочет.

Тогда няня решила отвезти Томаса в город. Он попал к Блинструбасам, которые жили в нашем доме. Инженер Блинструбас и его жена заботливо приютили перепуганного Томаса. Вернувшись домой и услышав от мужа, что случилось, Яугялене решила мне помочь. Взяв извозчика, она подъехала к дому, в котором мы жили. Теперь нашу квартиру уже заняли немецкие офицеры, и наша няня уже служила у них. Она и открыла дверь (немцев не было дома). Яугялене быстро сориентировалась, сказала, что она моя тетя, отобрала у няни присвоенную одежду, еще взяла из квартиры, сколько успела, моих вещей, сложила в извозчичью пролетку и, взяв Томаса, повезла к себе. С оказией дала знать моей матери в Каунас. Та вместе с Каролисом Вайрасом с большим трудом добралась до Вильнюса (устроиться даже на товарный поезд стало проблемой, а других средств передвижения не было). Так Томас путешествовал от одних добрых людей к другим, как, кстати, многие дети в эти дни, и наконец очутился в Каунасе, в семье Каролиса Вайраса. А Каролис отправился в охранку, искал меня там. Мама ждала на улице, она боялась, что Каролиса могут задержать и не выпустить. После долгих бесед и доказательств Каролису удалось получить разрешение взять меня из тюрьмы. По-видимому, свою роль сыграло и то, что первый пыл литовских националистов, когда они безоглядно ловили и расстреливали своих врагов, уже прошел и они успели несколько разочароваться в своих «освободителях» немцах, которых они так ждали…

Мы вернулись в Каунас. Путешествие было тяжелым. Яугялис, работавший на железной дороге, помог нам сесть в товарный поезд.

Надо ли рассказывать, какой радостью было снова увидеть в Каунасе, в квартире дяди, сына? Ребенок был перепуган непонятными событиями и незнакомыми людьми. С мамой и сыном я вернулась во Фреду, где росла, где пережила столько счастливых дней. Здесь, обрадовавшись, с криком: «Мама!» — бросился ко мне и Андрюкас Цвирка.

Жизнь в отчем доме была тревожной. Не раз заходили знакомые и почти незнакомые люди и сообщали, что намечена облава для увоза в Германию или поиски партизан и что мне лучше не ночевать дома. Сколько раз в сумерках я спешила спрятаться здесь же, неподалеку, у доброй женщины Анеле Купрявичене! Иногда я уходила в город к дяде (там, правда, было опаснее), к знакомым Тарасявичюсам и другим добрым людям. О грозящей опасности частенько сообщал мне изможденный полицейский, живший в конце Фреды. Он, без всякого сомнения, сочувствовал нам, преследуемым людям. Однажды сообщил мне об опасности сосед, профессор Стяпонас Колупайла{176}. Вся жизнь в оккупированном Каунасе — это страх за судьбу детей и свою собственную…

Огромной радостью было узнать, что ты жив. Как-то вечером в наш дом во Фреде зашла жена Стяпонаса Кайриса{177} (позднее — эмигранта и врага Советской Литвы), которая сказала, что слышала тебя по московскому радио. Ты читал посвященные сыну стихи «Дубок», которые взволновали ее. Наша старая знакомая Генюшене, которую в первый день войны ранили в нашем доме, тоже тайно слушала Москву и однажды сообщила мне, что ты уехал на фронт военным корреспондентом. У нас приемника не было. Война продолжалась, но я была счастлива — у меня был сын, и я знала, что ты на свободе, живой, тоскуешь о нас.

Я боялась выходить из дому. Время от времени одна знакомая баба звонила мне по телефону, коверкая язык, говорила нарочно с еврейским акцентом, всячески поносила меня и пугала. Когда я выходила на улицу, я слышала, как наши «патриотки» кричат:

«Смотрите, она еще тут шляется, эта большевичка!… Расстрелять ее!..»

В такой атмосфере мне пришлось жить все эти годы.

Кроме жестоких и подлых людей я встречала тогда и удивительно добрых, которые помогали мне, укрывали в минуту опасности, не боясь ни литовской охранки, ни немецкого гестапо. Их я не забуду, пока жива.

Я вернулась в Каунас, и меня начала беспокоить судьба твоей библиотеки. Казис Борута, приехавший из Вильнюса в Каунас, тоже посоветовал мне спасать ее. Я вспомнила замечательное собрание, которое ты накапливал многие годы, вспомнила, как ты любил книги. В нашей квартире жили немецкие офицеры авиации. Борута рассказывал, что они топят книгами печки и швыряют их из окон на улицу. Я решила сделать все для спасения библиотеки, тем более что в квартире, знала я, остался твой большой архив — рукописи, письма, фотографии. Я поехала в Вильнюс и, встретив Юозаса Юргиниса, вместе с ним отправилась в свою квартиру. Дверь открыл элегантный немецкий офицер. В прихожую он впустил только меня. Когда я сказала, зачем пришла, он очень удивился. Он заявил, что знает, что я сидела в тюрьме. Лучше, мол, побыстрей мне отсюда убираться и никогда больше не возвращаться, так как он может пристрелить меня, как собаку, и за это он не будет отвечать. (Няни в квартире уже не было. Заметив, что она беременна, немцы выгнали ее. Она вернулась в родную деревню и, как я слышала, еще во время войны умерла.)

Я вышла из квартиры, которая мне больше не принадлежала. Мне не принадлежало ничего, что было в ней, только счастливые и мучительные воспоминания. Все-таки, посоветовавшись с Юргинисом, я пошла на улицу Тауро, в дом, где жили Сруога, Креве, Миколас Биржишка{178}. Я решила зайти к бывшему своему профессору, ректору Вильнюсского университета Миколасу Биржишке — вдруг он поможет спасти библиотеку, взяв ее хотя бы для университета. Дверь открыла Броне Биржишкене. Узнав, по какому делу я пришла, она крикнула:

«Прошу уйти и больше сюда не показываться! Мой муж сам знает, что ему надо делать!»

Я поднялась по лестнице выше этажом, где жил зять Биржишки Жакявичюс{179}. Принялась рассказывать ему о библиотеке и просить, чтобы он