Она стушевалась, видя, что генерал не слушает ее. Не отводя взгляда от Докки, он спросил:

— Вы ведь понимаете, что вовсе не должны отдавать свое состояние? Что есть против вас? Вам угрожают?

Докки заколебалась. Ей так и так придется рассказать ему о пропавших письмах, хотя было крайне неловко и стыдно признаваться в интригах собственных родственников, да и ему будет неприятно узнать, что его письма читали и обсуждали посторонние люди.

Мать с братом беспокойно переглянулись.

— Уверяю вас, ваше высокопревосходительство, вам показалось, — Мишель зло посмотрел на сестру, взглядом приказывая ей молчать. — Какие могут быть угрозы между близкими и любящими родственниками? И позвольте представиться: Михаил Ларионов, старший брат баронессы, а это, — он повернулся к матери, — наша маман, Елена Ивановна Ларионова. Мы счастливы познакомиться со столь выдающимся и прославленным генералом и…

— Впрочем, неважно, что у кого припасено против вас, — тем временем продолжал Палевский, будто не замечая Мишеля. — Уверен, вы не запятнаны никаким проступком, цена за сокрытие которого составляет целое состояние. Но даже если это было бы и так, — голос его зазвучал угрожающе, — у вас есть друзья, готовые — и способные — не только защитить вас от нападок, но и оградить от любых проявлений давления, угроз и шантажа. Вы можете быть покойны: ваши недоброжелатели весьма пожалеют о своих действиях, направленных против вас.

Его зловещее обещание произвело чрезвычайное впечатление на всех слушателей. Докки, за которую впервые в жизни кто-то заступился, переполнило чувство невероятной благодарности и восхищения своим возлюбленным. Мать с братом остолбенели от неприкрытого предостережения Палевского, чье положение и влияние в свете и при дворе были слишком весомы, чтобы не заставить задуматься о возможных последствиях его неудовольствия.

— Вы неверно поняли, в-ваше высокопревосходительство, — неуверенным голосом пролепетала Елена Ивановна. — Все по-родственному… Баронесса сама вызвалась…

— На улице чудесная погода, — взгляд Палевского, устремленный на Докки, смягчился. — Пасмурно, но дождя нет и довольно тепло. Не желаете ли прогуляться по саду? — он посмотрел на видневшийся за окнами сад особняка. — На клумбах у вас цветут великолепные хризантемы — должен признаться, очень люблю эти осенние цветы.

Докки скользнула взглядом по притихшим родственникам и направилась к звонку.

— С удовольствием, — сказала она Палевскому.

Мишель от досады стиснул зубы, а Елена Ивановна вдруг с отчаянием воскликнула:

— Ваше превосходительство! Не могу молчать! Она вас обманывает!

Докки вздрогнула, заметив, как на виске Палевского, по-прежнему нарочито пренебрегающего ее родственниками, запульсировала жилка.

— Все лето она встречалась с бароном Швайгеном! — быстро выкрикнула мать. — И всем рассказывала, как смогла увлечь вас! Да, да, она похвалялась связью с вами и зачитывала нам ваши письма: мол, посмотрите, генерал от меня совсем потерял голову. Я могу привести строки из ваших к ней писем. Вы называли ее Дотти, умоляли ее писать вам хотя бы о погоде в Петербурге, просили не кружить голову барону и грозились отправить его на гауптвахту…

Палевский сузившимися глазами посмотрел на оцепеневшую Докки, а Елена Ивановна, ободренная его молчанием, продолжила:

— Откуда мне об этом знать, ежели не она сама давала всем читать ваши письма? Вы поверили ей, а она обманывала вас. Всегда была такой — с детства. Вечно врала, юлила, хитрила… Представлялась невинной и обиженной простушкой, жаловалась на родителей, которые все, все для нее делали. А сама как была неблагодарной, дурной, дрянной девчонкой, так ею и осталась. Ее муж — барон Айслихт — так ее любил, так холил и лелеял, она же измывалась над ним, тратила его состояние, отказывалась от выполнения супружеских обязанностей, изменяла ему. А после его гибели и вовсе пустилась во все тяжкие…

— Выкупила закладные на наше родовое имение, и чуть что не по ней — грозится лишить нас поместья, — зачем-то добавил осмелевший Мишель. — Готова пустить нас по миру из-за своей жадности, хотя обещала выделить приданое моей дочери и помогать нам.

Докки подошла к звонку и дернула за шнур.

— Мои родственники уходят, — сказала она мгновенно появившемуся дворецкому. — Проводите их до дверей. А генерал… — она запнулась, наткнувшись на бешено блестящий взгляд Палевского.

— Генерал остается, — он по-прежнему не сводил с нее глаз.

Мать еще что-то пыталась сказать, но Семен и подоспевший ему на помощь Афанасьич потеснили ее с Мишелем к выходу и вскоре выпроводили из библиотеки. Едва дверь за ними закрылась, Палевский притянул Докки к себе. Она попыталась вырваться из его рук, но он прижал ее к своему здоровому боку и заключил в объятия.

— Вы вся дрожите, — глухо сказал он, касаясь губами ее кружевного чепчика.

Ее действительно колотила дрожь, и казалось, она никогда не придет в себя после ужасных, несправедливых и жестоких слов матери и брата и той клеветы, которую они вылили на нее из желания отомстить. Она не понимала, почему он не ушел, почему остался и теперь успокаивает — ведь она видела его негодование, когда мать заговорила о письмах и процитировала их. Докки не хотелось оправдываться, вообще не хотелось ничего говорить, хотя Палевский же наверняка ждал от нее объяснений и имел полное право их получить.

— После нашей встречи на Двине, — наконец сказала она, — я не поехала в Петербург.

Он молча ждал продолжения. Ей трудно было покинуть его объятия, но она отстранилась от него, и он отпустил ее. Докки отошла на несколько шагов и продолжила:

— Я остановилась в своем имении под Новгородом и пробыла в нем почти до конца июля. Потом поехала в Петербург. Среди накопленной за время моего отсутствия почты не было писем от вас… Словом, я не подозревала… — она прерывисто вздохнула. — Моя мать, она заезжала в это время ко мне домой — она всегда так делала, чтобы проследить за слугами и порядком, хотя я никогда не просила ее об этом. Когда вчера вы так настойчиво говорили о письмах и поинтересовались, почему я вам не ответила, я сначала не могла понять… Но потом, после вашего ухода, расспросила дворецкого, и он сказал мне, что в июле офицеры привозили пакеты из армии. Два письма, и они лежали среди прочих на столике в прихожей. По дороге к княгине Думской я заехала к матери, и она… Письма оказались у нее. К сожалению, она прочитала их, и брат, видимо, тоже. Теперь они могут рассказать о них другим. Мне очень жаль…

Палевский подошел к бюро, на котором все еще лежал тот злополучный договор, составленный ее родственниками. Он взял его и спросил:

— Они намеревались получить вашу подпись под этим документом в обмен на свое молчание?

— Да, — настороженно ответила Докки.

— Многовато за мои письма, — невесело усмехнулся Палевский. — И как вы собирались поступить?

Она вздернула голову: