— Я не говорила, что это не та Эмфлетт, я сказала только, что здесь вы ее не найдете. Но поскольку вы кажетесь довольно безобидным и явно не при оружии, вам лучше войти. В наше жестокое время излишняя осторожность не помешает. Но наш Бэггот — очень надежный страж. Редкий мошенник сумеет пройти мимо Бэггота. А вы не мошенник, мистер?..

— Персиваль. Чарлз Персиваль.

— Вам придется извинить меня за дезабилье,[66]мистер Персиваль, но днем я обычно не жду посетителей.

Следом за ней Джонатан пересек квадратную переднюю и через двустворчатые двери прошел в комнату, служившую, по всей видимости, гостиной. Мисс Бизли величественным жестом указала ему на кушетку, стоявшую перед камином. Кушетка была неудобно низкой и мягкой, словно кровать; понизу, с обеих сторон кушетки, спускалась густая бахрома из толстых крученых нитей. Женщина двигалась медленно, словно нарочно тянула время; она расположилась напротив Джонатана в элегантном кресле с высокой спинкой и подлокотниками, усадила собачку себе на колени и теперь смотрела на Джонатана сверху вниз без улыбки, с напряженной сосредоточенностью инквизитора. Он понимал, что сейчас выглядит неуклюжим и неприглядным — именно таким он себя и чувствовал. Он буквально тонул в мягких подушках кушетки, а его острые колени торчали так высоко, что чуть ли не касались подбородка. Собачка, такая безволосая, что казалась не просто голой, а лишенной кожи, не переставая дрожала, словно холод лишил ее рассудка. Она обращала молящий взгляд своих выпученных глаз то на него, то вверх — на хозяйку. Кожаный ошейник с огромными блямбами красных и синих камней тяжким грузом лежал на тонкой собачьей шее.

Джонатан удержался от соблазна внимательно осмотреть комнату, но казалось, что каждая деталь ее обстановки сама собой врезалась в его сознание. Мраморный камин, над ним — картина маслом: портрет офицера викторианской армии во весь рост. Бледное высокомерное лицо, прядь белокурых волос спускается низко, чуть ли не на самую щеку, лицо чем-то неуловимым напоминает Кэролайн; у стены — четыре резных стула с вышитыми сиденьями; светлый, натертый до блеска пол, по полу — там и сям — мятые коврики; посреди комнаты — круглый, в форме барабана, стол, и сбоку — небольшой столик с семейными фотографиями в серебряных рамках. В комнате стоял сильный запах краски и олифы: где-то в квартире ремонтировали одну из комнат.

Поизучав его с минуту в полном молчании, женщина заговорила:

— Итак, вы — друг Кэролайн. Вы меня удивляете, мистер… мистер… Боюсь, я уже позабыла, как вас зовут.

— Персиваль. Чарлз Персиваль, — не колеблясь ответил он.

— А я — мисс Ориоль Бизли. Я — здешняя экономка. Как я уже сказала, вы меня удивляете, мистер Персиваль. Но раз вы говорите, что вы — друг Кэролайн, я, естественно, должна поверить вам на слово.

— Может быть, мне не следовало называть себя ее другом. Я встретил ее лишь однажды, в Париже, в 1986 году. Мы вместе ходили по Лувру. Но мне хотелось бы увидеться с ней снова. Она тогда дала мне свой адрес. Но я его потерял.

— Какая небрежность. Итак, вы ждали целых два года и лишь теперь решили ее разыскать. Почему же теперь, а, мистер Персиваль? Вы, как видим, сумели целых два года сдерживать свое нетерпение?

Джонатан понимал, каким выглядит в ее глазах: неуверенный, робкий, чувствующий себя не в своей тарелке. Но именно этого она, конечно, и должна бы ожидать от человека, достаточно бестактного, чтобы полагать, что он может оживить давно угасшую мимолетную влюбленность.

— Дело в том, — сказал он, — что я в Лондоне всего на несколько дней. Я работаю в Ноттингеме, лаборантом в больнице. Мне не очень часто удается выбраться на юг. На самом деле мне просто вдруг захотелось разыскать Кэролайн.

— Как видите, ее здесь нет. Фактически она не живет в этом доме с семнадцати лет, и, поскольку я здесь всего лишь экономка, вряд ли мне подобает сообщать сведения о местопребывании членов семьи случайным посетителям. Вы не согласитесь отнести это определение к себе, мистер Персиваль?

— Может быть, так оно и выглядит, — ответил Джонатан. — Просто я нашел ее фамилию в телефонной книге и подумал, что стоит попытаться. Конечно, она может и не захотеть снова со мной увидеться.

— Мне это представляется весьма и весьма возможным. Но, разумеется, у вас есть какой-то документ, что-нибудь, удостоверяющее, что вы действительно Чарлз Персиваль из Ноттингема?

— Да нет, пожалуй… Боюсь, что нет. Я как-то не подумал…

— Что, нет даже кредитной карточки или водительских прав? Вы, как мне представляется, явились сюда удивительно неподготовленным, мистер Персиваль.

Что-то в ее низком, хрипловатом голосе, в высокомерном тоне человека из высших слоев общества уязвило Джонатана, заставило его обороняться.

— Я ведь не из газовой компании, — сказал он. — Не понимаю, почему я должен предъявлять вам документы. Я просто хотел осведомиться. Надеялся повидать ее или, может быть, миссис Эмфлетт. Извините, если я вас обидел.

— Вы меня не обидели. Если бы меня было легко обидеть, я не работала бы у миссис Эмфлетт. Но, боюсь, вы не сможете ее повидать. В конце сентября миссис Эмфлетт обычно уезжает в Италию, а затем летит в Испанию — проводит там зиму. Меня удивляет, что Кэролайн вам этого не сказала. В ее отсутствие я присматриваю за квартирой. Миссис Эмфлетт не любит меланхолию осени и зимние холода. Богатой женщине ни к чему страдать ни от того, ни от другого. Я уверена, вы прекрасно понимаете это, мистер Персиваль.

Это как раз и явилось необходимым ему ключом. Он заставил себя посмотреть прямо в ее налитые кровью глаза и сказал:

— Но мне казалось, Кэролайн говорила мне, что ее мать бедна, что она разорилась, вложив все деньги в компанию Питера Робартса по производству пластиков.

Эти его слова произвели совершенно невероятный эффект. Она вдруг мучительно покраснела: красное неровное пятно сыпью поднялось от шеи ко лбу. Ей понадобилось довольно много времени, чтобы заставить себя заговорить, но, когда мисс Бизли наконец заговорила, голосом своим она владела в совершенстве.

— Вы либо намеренно недопоняли, мистер Персиваль, либо ваша память столь же ненадежна в отношении финансовых вопросов, сколь и в отношении адресов. Кэролайн не могла сказать вам ничего подобного. Ее мать унаследовала свое состояние от деда, когда ей исполнился двадцать один год, и за всю жизнь не потеряла ни гроша из этого состояния. Это мой весьма незначительный капитал — десять тысяч фунтов, если вам интересно это знать, — был неразумно вложен в предприятия этого умевшего внушать доверие подонка. Но Кэролайн вряд ли стала бы рассказывать об этой незначительной личной трагедии малознакомому человеку.

Он не мог придумать, что же ей сказать, не мог отыскать правдоподобного объяснения или хотя бы извиниться. Он получил доказательство, которого добивался: Кэролайн лгала. Он должен был бы торжествовать, ведь его подозрения подтвердились, его небольшое расследование увенчалось успехом. Вместо этого им овладела мгновенная, всепоглощающая депрессия, убежденность, показавшаяся ему совершенно иррациональной, но от этого не менее пугающей: доказательство лживости Кэролайн получено страшной ценой.