И 9 апреля Горький выступает в «Правде» со статьей «О формализме». В ней — ни словечка одобрения руководящих указаний, ничего о повсеместно развернувшейся в стране кампании по борьбе с «антинародными» явлениями в искусстве и литературе. Как и в докладе на съезде, сделав экскурс в историю художественной мысли, к каким же выводам подводил Алексей Максимович Горький своего читателя? «Приблизительно 500 лет буржуазия проповедовала гуманизм, говорила о необходимости воспитывать в людях чувства добрые: терпения, кротости, любви к ближнему и т. д. Ныне весь этот мармелад совершенно вышел из употребления, забракован и заменен простейшей формой укрощения строптивых: строптивым рубят головы топором. Это, конечно, не лучшая форма лишения человека способности мыслить».

Вряд ли надо доказывать, что подобные пассажи имели достаточно ощутимый полемический подтекст. Сталинское письмо пошло в Крым только 17 апреля. Подрагивающими от нетерпения руками Горький распечатал конверт. Как всегда, разом скользнул по листу, улавливая общий смысл и сразу испытал чувство острого разочарования.

Какого угодно, но только не такого ответа ждал Горький. Было в письме что-то снисходительное, самодовольно-ерническое. «Ты ждешь-не дождешься одного? Так на, получи совсем другое!» «Ленив по части переписки»?.. Ничего ни о письме про Шостаковича, ни даже про статью!

В праздничный день «маевки» Горький пишет ответ. В начале этого пространного послания подхватывает тему адресата, — о здоровье. А поскольку вождю «читать, конечно, некогда», информирует его о делах в литературе. «Положение в литературе нашей возбуждает у меня стыд и тревогу. Об этом я так часто говорю, что Вас уже не стану оглушать моими воплями и „скрежетом зубовным“. Приеду в Москву во второй половине мая и сделаю Вам кое-какие предложения о необходимости реорганизовать армию писателей наших, в большинстве лентяев, трусов, рвачей. Партийное руководство представлено в Союзе плохо, недостаточно грамотно, не авторитетно. Определенная линия неуловима. В „Правде“ случаются „катастрофические изменения ее литературных мнений“».

Вождь не мог не понимать, что это уже камешек в его огород. Приводил Алексей Максимович в качестве примера разноголосицу мнений по поводу пьесы «Глубокая провинция» автора знаменитой «Гренады». Сначала это был «яркий спектакль» (рецензия 17 декабря 1935 года). Но уже 27 февраля следующего года газета совершила, как говорят во флоте, «все вдруг». Абсолютно неожиданно выяснилось, что пьесе не хватает «простоты и народности» (а именно этого-то и требовала статья о «сумбуре» в музыке).

Не успел Сталин проглотить эту пилюлю, как его ожидал новый сюрприз. Оказалось, что эти-то перепады оценок в ЦО якобы и дезорганизуют литераторов, особенно молодых. И — даже очень! «Чтобы Вам вполне ясно было, о чем идет речь, — разрешите предложить образчики неряшливой и малограмотной редактуры…»

И какую же книгу выбрал для удара Алексей Максимович? Роман «Как закалялась сталь» Николая Островского.

Нехотя признав в ответном письме, что молодой литературе «нередко не хватает элементарной грамотности», вождь тем не менее подвел итог: книга Островского для нашей литературы представляет «большой и серьезный плюс». (Это при нехватке-то элементарной грамотности!)

Разве мог вождь не испытывать раздражения, чувствуя, как ему изменяет его железная логика, которой он так гордился?!

Став во главе Союза писателей, Горький видел свою задачу в том, чтобы литература, которую называют художественной, являлась именно искусством и боролся за высокий профессионализм писателей. И тут он был беспощаден. И к другим, и в первую очередь к себе.

Сталина не интересовали профессиональные тонкости. В литературе видел он главным образом орудие социальной борьбы, требовал неукоснительного следования партийным установкам. Во имя этого вполне можно было закрыть глаза на «отдельные недостатки формы».

Примирить два этих подхода было невозможно…

Весьма пространное горьковское письмо от 1 мая сопровождала дополнительная и еще более пространная записка. Перечисляя неотложные дела, Горький словно стремился доказать не только их значительность, но и невозможность их осуществления без активного участия Сталина. Сколько замечательных проектов все еще рождалось в голове этого человека, еще недавно отметившего свое 68-летие! В этом возрасте житейской мудрости Горький продолжал быть наивным, как ребенок. Он так и не понял, что больше не нужен Сталину. Что вождь все вопросы теперь будет решать сам, а для этого в стране установилась атмосфера прочного единомыслия. И уж тем более он так и не понял, что теперь мешает Сталину.

Обмениваясь последними письмами, ни тот, ни другой не могли знать, что жить писателю оставалось меньше двух месяцев. Но как только по приезде в Москву в начале июня Горький заболеет, прозорливый вождь почувствует, что Горький уйдет из жизни не позднее 18 июня. Когда на встречу с ним, вслед за Мальро, будут рваться еще два француза — вольнодумец Андре Жид и коммунист Луи Арагон. А допустить этого никак нельзя. И тогда Сталин вспомнит про баронессу Будберг…

Горький немало сделал для упрочения авторитета Сталина, для пропаганды тех методов строительства нового, которые Сталин считал единственно приемлемыми. Но Сталин никогда не ощущал в Горьком абсолютно надежного союзника. В нем всегда таилась опасность неуправляемости.

Без конца пишет и пишет свой нудный роман. И о ком? О каком-то ничтожестве Самгине. И не может выкроить время, чтобы написать о Нем, вожде, перед которым преклоняется народ и от имени которого в ужас приходят враги. Разве не Его жизнь — самый бесценный материал для создания образа положительного героя?

Не может выкроить время, хотя ему представлены все необходимые документы? Не может… Или не хочет?

Это становится уже подозрительно… Если угодно, попахивает саботажем.

Правда, книгу о Нем написал другой писатель. И какую книгу! Панегирик! «Сталин — это Ленин сегодня!» Именно такую мысль надо внушать теперь, и Анри Барбюс прекрасно справился с этой задачей. Но саднящее, как заноза, чувство все нарастающей неудовлетворенности, в отдельные моменты доводившее почти до бешенства, не оставляло его.

Приехал Горький из Крыма в Москву 27 мая. 1 июня, после посещения могилы сына, почувствовал себя плохо. Поднялась температура. Заболел настолько тяжело, что между 3-м и 5-м пришлось срочно созывать консилиум, в котором участвовал специально приехавший из Ленинграда профессор.