– Отчего ж ты не сказал никому? – Артём и правда не мог понять такого поведения Афанасьева.

– Я? – искренне удивился в ответ Афанасьев. – Зачем? Разве я похож на юродивого, чтоб тыкать пальцем и кричать: смотрите, бес!.. А потом – у вас же были Афинские вечера. А я не из Афин. Я в Питер приехал из ма-а-аленького городка, где ни одного ровного забора не было, и все нужники – деревянные. И учился я только три года – я ж пишу с ошибками.

– Там ничего такого не было, – быстро ответил Артём. – Никаких Афин.

– Было-было, – стоял на своём Афанасьев. – Ты москвич, ты гимназист, ты вырос, глядя на Московский кремль, в театр бегал с пяти лет, у тебя особая природа, ты по праву входил туда, а я дворняга…

– Ерунду какую-то говоришь, и всё, – повторил Артём чуть раздражённо: в его понимании это действительно была несусветная ерунда.

Афанасьев хмыкнул.

– Раз ты такой умный, Тёма, поясни тогда мне мой фарт, – сказал он вкрадчиво. – Четыре… да, четыре дня назад пригоняют мне парашу: наши с тобой венички, всю партию, вернули назад в монастырь. С требованием разобраться и наказать. Помнишь, мы с тобой заготовили вкусных веничков с колючей проволочкой? Веничек чекистский, веничек соловецкий, окровавленный веник зари?

Артёму бросило жар в голову: час от часу не легче! Что ж они за дураки были, как такая блажь вообще могла в голову взбрести! Ещё не оброс толком с тех пор, как побрили, а уже готов поседеть с такими новостями.

– Ну, думаю, – рассказывал Афанасьев, – амба. Прощайте, театральные подмостки, я пошёл на Секирку!.. Проходит ночь, и узнаю, что за эти венички взяли в двенадцатой роте Авдея Сивцева и ещё одного, Захара, из-под Липецка… Помнишь такого?

– Да помню, помню, – ответил Артём, в том смысле, что: продолжай, не тяни.

– Может, они тоже имели наряд по веникам, я не знаю, – сказал Афанасьев. – Хотя вряд ли им пришло бы в голову, как и нам, вязать их колючкой… Не похоже на Сивцева нисколько. Но сидят теперь в карцере за наши забавы именно они.

– Бля, я убью её! – против воли вырвалось у Артёма; он, конечно, всё понял: история эта пошла через Галю, она быстро выяснила, кто виноват в заготовке весёлых веничков, и снова прикрыла Артёма – потому что одного Афанасьева наказывать за такое дело нельзя. Пришлось и поэта тоже с глаз долой упечь – тут как раз вовремя подвернулся покусанный лисами лагерник на их острове, и место освободилось.

Хотя история, конечно, была ещё сложней: Галя могла бы отправить Афанасьева на любую дальнюю командировку, на баланы или на торф – но послала его к Артёму как привет: смотри, тварь, помню про тебя.

Порадоваться во всей этой истории можно было только одному: Галя не уехала.

– Кого убьёшь-то, Тём? – спросил Афанасьев, снова взяв себя за чуб и придерживая, чтоб голова, если что, не укатилась.

“Но разве нельзя по-другому меня было прикрыть, Галя? – спрашивал Артём; слёзы у него на этом ветру были близко, и он несколько раз вдохнул, чтоб остудить заполошное сердце своё. – Галя!” – ещё раз позвал он мысленно, вглядываясь в море.

Ответа ему не было, зато Афанасьев всё смотрел на Артёма.

– Лису Глашу, – сухо ответил Артём, вставая. – Видел, какая стерва?

…Афанасьев нагнал его через минуту, шёл следом как ни в чём не бывало – Глашу так Глашу – и плёл свои привычные словесные узоры.

– Тём, я знаешь что заметил? В Москве солнце заходит – как остывший самовар унесли. В Питере, – и Афанасьев махнул рукой куда-то в сторону, – как петровский пятак за рукав спрятали. В Одессе, – здесь рука взлетела уже в другую сторону, – как зайца на барабане прокатили… В Астрахани – закат такой, словно красную рыбу жарят. В Архангельске – как мороженой рыбой угощали, да мимо пронесли. В Рязани – как муравьями поеденная колода. В Риге – будто таблетку под язык положили. И только тут – как бритвой, – Афанасьев быстро чиркнул указательным пальцем возле шеи, по горлу…

Артёму не было дела до всех этих стихов.

Нет больше никакой поэзии на свете.

Сделав два нагоняющих шага, Афанасьев тихо взял его за рукав и с улыбкой в голосе сказал:

– Я всё равно убегу.

* * *

К запаху надо было привыкнуть.

Лисий смрад висел над островом, иногда солёными сквозняками его угоняло в море – но тут же будто бы приносило обратно: нет, такого нам не надо, живите сами со своим звериным духом.

Афанасьев явно был парень небрезгливый, даром что поэт: ему сразу оказалось всё равно.

И Артём тоже привык в своё время.

Небольшой остров был обставлен щитами, чтоб лисы не убежали к морю.

Людей никто не стерёг – надзорных тут не было вовсе.

В лисьем питомнике каждая лиса имела свою квартиру на ламповом отоплении и небольшой, огороженный земельный участок, за что Крапин, оказавшийся разумным, дельным мужиком, шутливо называл их “мелкими землевладельцами”.

Гулять выпускали только Фуру – одну из лис, любимицу Крапина, в награду за почти домашний нрав; Артём её, естественно, называл Фурией. Дружбы у Артёма с ней не было, хотя он исправно прикармливал её рыбой, зато Крапину лиса едва не бросалась на шею, когда он появлялся.

Приросшие мочки ушей Крапина теперь уже не казались Артёму, как то было раньше, признаком ограниченного ума, но служили теперь доказательством надёжного характера. И ещё – его красный широкий затылок, такой красный, словно его вынули из борща.

Крапин с Артёмом показывали Афанасьеву питомник, готовя его к новой работе.

Пожалуй, Крапин к Афанасьеву по старой памяти относился не очень душевно, памятуя его дружбу с блатными и неустанные картёжные забавы. Но тут, на Лисьем, блатных не было, и Крапин был готов присмотреться заново к рыжему жулику.

– Семьдесят три лисы старых, семьдесят шесть молодых, двадцать голубых песцов и пять соболей… – рассказывал Крапин, сурово цедя слова. – И дюжина кошек.

– Коты на варежки? – спросил Афанасьев.

Крапин не ответил, словно не расслышал.

– Когда у лис пропадает молоко, кошки докармливают, – негромко пояснил Артём.

– А котята на прикорм лисам идут, – пояснил Крапин, который, конечно, всё слышал, и подытожил: – Хозяйство!

Питомник был разделён на улочки.

Вход в каждую лисью квартиру был сделан в виде трубы, чтоб напоминать лисе нору, иначе звери беспокоились и боялись спать.

Лисы, как и люди, стараются жить постоянными парами, но на острове самцов не хватало, отчего пришлось вступить в некоторое противоречие с природой: чужих черно-сереб-ристых мужей гоняли по разным квартирам.

Лисьи случки на Артёма, стыдно признаться, действовали так, что сводило дыхание.

– Вот бы нам так с женбараком устроиться, – вслух мечтал товарищ Артёма. – Почему лис хотят разводить, а поэта Афанасьева нет?