Лагерь выявлял в себе всё новые качества, думал Артём: оказывается, тут имелась возможность не только погибнуть на баланах, но и попасть в некий зазор, затаиться, пропасть – и тебя могут не заметить, забыть.

“А почему бы и нет? – подзаводил себя Артём, кусая хлеб. – Тут семь тысяч человек, разве им жалко, что один так и останется сидеть в своей келье? Разве остальные без меня не справятся?”

– Справятся, – ответил он себе вслух и рухнул на кровать. Выпростал из-под себя покрывало и влез под него с головой. Некоторое время в темноте доедал хлеб – это было новое, забавное ощущение. Кажется, даже в детстве он никогда не ел под одеялом.

Комроты, комвзводы, десятники и дневальные – все знали, что у Артёма особая работа и по утрам он отсыпается.

“Вот и отсыпаюсь!” – сказал себе Артём и действительно заснул.

…Пробуждение было обескураживающим: в келье хлопотливо разговаривала женщина, и точно не Галя – голос был старушечий, ласковый, торопливый.

Такого просто быть не могло. Артём резко сел на кровати.

– Ой, – испуганно вскрикнула женщина.

Она не была старухой – просто голос дребезжал от волнения; на вид ей было немногим больше пятидесяти, и выглядела женщина моложаво. Высокий лоб и, как это Артём определил, длинные щёки сразу выдавали в ней, во-первых, интеллигентную особу, во-вторых, что самое важное, мать Осипа Троянского – который стоял здесь же, крайне недовольный присутствием Артёма.

– Это твой сосед? – спросила мать Троянского, одновременно улыбаясь Артёму, но с таким видом, словно на соседней кровати его сына спал странный зверь, вроде ондатры, который мог и не владеть человеческой речью.

– Несомненно, – сказал Троянский. – И он давно должен был найти себе другое место.

– Да, я хочу двухэтажную квартиру на Пречистенке, – ответил Артём, растирая кулаками скулы.

– Вы что, ссоритесь? – спросила мать по-прежнему напуганно.

Артёму даже жалко её стало, тем более что Троянский брезгливо не отвечал.

– Я Осипу всё время мешаю, – пояснил Артём, вполне добродушно. – И здесь я ни к месту, и там, где мы работаем, я ему в тягость…

– Там, где мы работаем, – ответил Троянский, нажимая на “мы”. – А вот что вы там делаете, я так и не понял.

Артём посмотрел на мать: вот видите, я же вам объясняю.

Мать совершенно неожиданно приняла сторону Артёма.

– Осип, так нельзя, – сказала она очень твёрдо. – Нас теперь учат, что есть законы общежития – и тебе, видимо, некоторое время, пока всё не выяснилось, придётся их соблюдать.

Удивительно, но на Осипа это оказало воздействие – по крайней мере, в нём словно убавили температуру, и он продолжил заниматься тем, чем до сих пор занимался: перекладывать из материнских сумок продукты в свой ящик.

– Давайте лучше я вас покормлю, – предложила женщина. – Меня зовут Елизавета Аверьяновна, и у меня есть борщ – в Кеми исхитрилась сварить и довезти сюда. Тут вот дневальный разогрел, я его за это яичком угостила.

“…А что, борщ же, – подумал Артём, лукаво объясняя себе свою утреннюю покладистость. – К тому же надо всё объяснить Троянскому про кроликов… а то ерунда какая-то…”

– А меня – Артём, – представился он и сбросил с себя покрывало, чем на мгновение смутил женщину – был бы казус, если б он назвал себя и, неожиданно распахнувшись, предстал голый из-под одеяла; но Артём спал одетым и даже в носках.

– Он и в поезде-то не хотел ездить никогда – там посторонние люди, а тут… – по-матерински просто пояснила Елизавета Аверьяновна Артёму поведение сына и обвела взглядом келью.

Артём тоже обвёл: да, мол, посторонние… толпятся…

Борщ между тем пах так, что Артём неизвестно на каких запасах воли сдерживался от желания схватить миску и выбежать с ней в коридор.

– Осип? – выжидательно спросила мама.

Троянский наконец задвинул ящик с утроившимися за утро запасами.

– Да, Артём, я прошу, – чинно сказал он, указывая на стол.

Артём с необычайной готовностью вновь уселся на свою лежанку, ближе к столику.

– Осип, я хочу открыться, – торжественно сказал Артём, глядя, впрочем, на борщ, где плавало лохматое мясо, куском в половину миски. – Одного кролика действительно забрали красноармейцы. Но другого – задрал кот.

– Что же вы молчали! – всплеснул Осип руками. – Мы бы приняли меры! – он даже засмеялся, что вообще было ему несвойственно. – Этот жулик наловчился залезать через слуховое окно, представляете? Он сегодня ещё одного крольчонка задушил. Мы были готовы его убить! Но в нашей среде, к сожалению, никто не способен на это.

– Да о чём вы? – с улыбкой спросила Елизавета Аверьяновна и положила в борщ сметану.

Во рту Артёма сразу накопилось столько слюны, что он не смог говорить.

Первая же ложка ударила в голову так, словно Артём залпом выпил чудесной, пламенной, с царского стола водки, а потом сам царь жарко поцеловал его, скажем, в лоб.

Артём одновременно вспотел и стал полностью, до последней жилки, счастлив.

Счастье это желало длиться и длиться.

Этот борщ был не просто едой – он был постижением природы и самопостижением, продолжением рода и бого-искательством, обретением покоя и восторженным ликованием всех человеческих сил, заключённых в горячем, расцветающем теле и бессмертной душе.

Они съели по три тарелки, пока бидон не опустел.

Несколько раз Артём едва не перекусил свою ложку.

Елизавета Аверьяновна тем временем достала из своих сумок халву – издающую тихий, сладкий запах, похожую на развалины буддистского храма, занесённого сахарной пылью.

Допив через край остатки борща и пальцами подцепив листик капусты, другой рукой Артём потянулся к халве, и Осип – со своей стороны – тоже.

Они в четыре руки разломали этот храм и немедленно стали поедать его осыпающиеся обломки. Артём чувствовал на губах соль, жир, липкую прелесть халвы, восторг, упоение.

После халвы они ещё съели по три пышных, сладострастных булки с домашним яблочным вареньем и наконец насытились.

– Как вы тут живёте, расскажите мне теперь, – вкрадчиво попросила Елизавета Аверьяновна: было видно, что вопросов у неё накопилось сто, или даже тысяча, а она пока лишь один выложила.

– Вы бы сами хоть чего-нибудь поели, – вспомнил Артём. – Давайте я чайник вскипячу.

– Не надо, я термос принёс… – сказал Осип, доставая термос из своей сумки, раскрыл его, принюхался: – Тёплый… Вполне.

– Он сам сделал термос, – похвалил Осипа Артём.

– Он всегда был выдумщик, – сказала Елизавета Аверьяновна, протирая кружки. – Ещё когда в гимназии…

– Здесь никогда не было глубокой жизни ума, – вдруг перебил её Осип. – Трудовая коммуна, хозяйствование – да. Христос являлся? Быть может. Но русская мысль тут всегда спала – одни валуны вокруг, какая ещё мысль. И Эйхманис эту мысль не разбудит: всё, чем он занимается, – кривляние.