— Обрезание.

— Да. Он — немец. Никто об этом не знает. Только ты. Никакие журналы, обещаешь? Только ты.

— Что мне нужно сделать?

— Забери его. Пренцлауэр — в восточной зоне. Она сдаст его русским. Ты должен забрать его — больше некому. Джейк, если я тебе вообще когда-нибудь нравилась…

— Ты с ума сошла?

— Да, сошла. Ты считаешь, после всего того, что я натворила, я не могу просить об этом? У тебя есть дети?

— Нет.

— Тогда ты не знаешь. Ради ребенка пойдешь на все. Даже на это, — сказала она, обводя рукой комнату, жизнь грайфера. — Даже на это. Была я права, занимаясь этим? Спроси у бога, я не знаю. Но ребенок жив. Я спасла его, их деньгами. Мне давали на карманные расходы, на кафе, на… — Она резко замолчала. — Каждый пфенниг уходил на него. Я думала: вы платите, чтобы сохранить жизнь еврею. По крайней мере, хоть один из нас останется в живых. Вот почему я должна была остаться в живых, не ради себя. Но теперь…

— Рената, я не могу забрать ребенка.

— Ну, пожалуйста. Пожалуйста. Больше некому. Ты всегда был порядочным человеком. Сделай это хотя бы ради него, если не ради матери, что бы ты ни думал о ней. Все, что я делала, — еще один день в живых, еще один день. Как я могу теперь его бросить? Если ты заберешь его в Америку, пусть вешают меня, по крайней мере, я буду знать, что вызволила его. И он в безопасности. В другой стране. — Она снова схватила его за руку. — Он никогда не узнает, что делала его мать. С этим жить. Он никогда не узнает.

— Рената, как я могу забрать ребенка в Америку?

— Тогда на запад, в любое место, только не здесь. Ты же можешь найти для него местечко — я доверяю тебе, я знаю, ты все сделаешь как надо, отдашь порядочным людям. А не в какой-нибудь русский лагерь.

— Что я ему скажу?

— Что его мать умерла во время войны. Он слишком маленький, он меня не помнит. Просто иногда приходила какая-то женщина. Ты можешь сказать ему, что знал ее, когда она была девушкой, но умерла во время войны. Она действительно умерла, — сказала она, опустив глаза. — Это не ложь.

Джейк посмотрел на ее лицо, покрывшееся пятнами, проницательные глаза, в которых под конец разговора появилась такая давящая печаль и грусть, что у него самого опустились плечи. Всегда что-то еще хуже. Он кивнул ее, как она считала, настоящему «я».

— Она — нет, — сказал он.

На мгновение Рената смутилась, затем лицо ее прояснилось, и она почти улыбнулась.

— Только на сегодня. Чтобы я могла попросить тебя. После этого останется только она, — сказала Рената, приложив палец к другой стороне. — С этим покончено.

— Так нельзя. Дай мне хотя бы поговорить с адвокатами.

— Ой, Джейк, и что ты им скажешь? Ты же был в суде и видел их. Какой пощады от них ждать — русской тюрьмы? Оттуда кто-нибудь вышел живым?

— Выходят.

— Чтобы вернуться кем? Старухой, обратно в Германию? А что за это время станет с Эрихом? Нет, все кончено. Если хочешь помочь мне, спаси моего ребенка. А, вода, — сказала она, слегка вздрогнув, когда конвоир вошел и отдал ей стакан. — Спасибо, — сказала она по-немецки, — очень любезно. — Пока она пила воду, конвоир посмотрел на другого конвоира с немым вопросом «что было?», но тот лишь пожал плечами.

— Так ты поможешь? — спросила Рената.

— Рената, ты не можешь просить меня сделать это. Извини, но я не…

— Давай по-английски, — сказала она, переходя с немецкого. — Я тебя не прошу. Я тебя умоляю.

— А его отец?

— Умер. Пока мы были в подполье. Однажды вечером он не вернулся, вот и все. И я все поняла. Я выносила ребенка сама. — Она отдала ему платок. — Отцом будешь ты.

— Подожди. Я не могу.

— Он умрет, — сказала она, пристально глядя на него. — Сейчас, когда все кончено, после всего того, что случилось.

Джейк повернул голову, посмотрел на конвоиров, увидел тупой канонический взгляд Сталина.

— Послушай, — сказал он наконец, — я знаю один приход. Они работают с детьми, сиротами, пытаются их пристроить. Я могу поговорить с пастором, он хороший человек, может, он что-то…

— Они находят семьи? На западе? У христиан?

— Вроде да. Я спрошу. Может, он знает еврейскую семью.

— Нет. Немецкий мальчик. Чтобы в следующий раз он был в безопасности.

— Ты хочешь, чтобы он остался немцем? — удивленно спросил Джейк. Бесконечный скрученный шнур.

— Я хочу, чтобы он жил. Вы американцы — откуда вам знать? Как живут здесь люди. Но обещай мне, семья, а не лагерь.

— Я не могу обещать тебе этого, Рената. Я не знаю. Я поговорю с пастором. Сделаю все, что смогу. Я постараюсь.

— Но ты заберешь его от фрау Мецгер? Прежде, чем она его сдаст?

— Рената, я не могу обещать…

— Нет, пообещай мне. Солги. Боже, неужели ты не понимаешь, что я должна сказать это самой себе? Я должна думать, что все будет в порядке.

— Я не буду тебе лгать. Я сделаю то, что смогу. Будь довольна этим.

— Потому что мне нечего предложить взамен, ты это хочешь сказать. Короче, евреев больше нет.

Джейк отвел взгляд. Каждую неделю новый список, торговля собой, не имея другого способа выжить. Он должен был стать одним из ее начальников.

— Что говорят о суде? — спросил он, пытаясь сменить тему.

— Мои адвокаты? — с оттенком презрения сказала она. — Советуют быть умнее, изображать наивность, как будто я не понимала, что делала. Сожалеть о содеянном.

— И?

— Сожалеть недостаточно. Для меня недостаточно. Я не могу забыть об этом. Я все еще вижу их лица, как они смотрят на меня. Я не могу прогнать их.

— Одна минута, — прокричал по-немецки конвоир.

Рената вытащила из пачки сигарету.

— Еще одну, — сказала она по-английски, — на посошок. Правильно, да? На посошок?

— Да. Я вернусь.

— Нет. Больше не разрешат. Только один раз. Но я так рада повидать тебя. Хоть кто-то из того мира. Снова в Берлине. Никогда не думала… — Она резко замолчала, схватив его за руку. — Подожди минутку. Не могу торговать этим, но хоть что-то, если он все еще там. Обещай мне.

— Рената, не делай этого.

— Ты сказал, они его ищут, американцы. Так что, может, для тебя это что-то значит. Муж Лины — я знаю, где он. Я видела его.

Джейк ошеломленно посмотрел на нее.

— Где?

— Обещай мне, — повторила она настойчиво, все еще держа его руку. — Последняя сделка.

Он кивнул.

— Где?

— Я могу тебе верить?