– Сгорим! Сгорим! Не дадимся Антихристу! – заревела толпа неистовым ревом.

Бабы и дети громче мужиков кричали:

– Беги, беги в полымя! Зажигайся! Уходи от мучителей!

– Ныне скиты горят, – продолжал старец, – а потом и деревни, и села, и города зажгутся! Сам взял бы я огонь и запалил бы Нижний, возвеселился бы, дабы из конца в конец сгорел! Ревнуя же нам, Россия и вся погорит!..

Глаза его пылали страшным огнем; казалось, что это огонь того последнего пожара, которым истребится мир.

Когда он кончил, толпа разбрелась по поляне и по опушке леса.

Тихон долго ходил по рядам, прислушиваясь к тому, что говорили в отдельных кучках. Ему казалось, что все сходят с ума.

Мужик говорил мужику:

– Само Царство Небесное в рот валится, а ты откладываешь: ребятки-де малые, жена молода, разориться не хочется. А ты, душа, много ли имеешь при них? Разве мешок да горшок, а третье – лапти на ногах. Баба, и та в огонь просится. А ты – мужик, да глупее бабы. Ну, детей переженишь и жену утешишь. А потом что? Не гроб ли? Гореть не гореть – все одно умереть!

Инок убеждал инока:

– Какое-де покаяние – десять лет епитимья! Где-то поститься да молиться? А то, как в огонь, так и покаяние все – ни трудись, ни постись да часом в рай вселись: все-то грехи очистит огонь. Как уж сгорел, ото всего ушел!

Дед звал деда:

– Полно уже, голубок, жить. Репа-де брюхо проела. Пора на тот свет, хоть бы в малые мученики!

Парнишки играли с девчонками:

– Пойдем в огонь! На том свете рубахи будут золотые, сапоги красные, орехов, и меду, и яблок довольно.

– Добро и младенцы сгорят, – благословляли старцы, – да не согрешат, выросши, да не брачатся и не родятся, но лучше чистота да не растлится!

Рассказывали о прежних великих гарях.

В скиту Палеостровском, где со старцем Игнатием сожглось 2700 человек, было видение: когда загорелась церковь, после большого дыму из самой главы церковной изшел отец Игнатий со крестом, а за ним прочие старцы и народа множество, все в белых одеждах, в великой славе и светлости, рядами шли на небо и, прошедши небесные двери, сокрылись.

А на Пудожском погосте, где сгорело душ 1920, ночью караульные солдаты видели спустившийся с неба столп светлый, цветами разными цветущий, подобно радуге; и с высоты столпа сошли три мужа в ризах, сиявших как солнце, и ходили около огнища по-солонь; один благословлял крестом, другой кропил водой, третий кадил фимиамом, и все трое пели тихим гласом; и, так обойдя трикраты, опять вошли в столп и поднялись на небо. После того многие видели в кануны Вселенских суббот в ночи на том же месте горящие свечи и слышали пение неизреченное.

А мужику в Поморье было иное видение. Огневицей лежал он без памяти и увидел колесо вертящееся, огненное, и в том колесе – человеков мучимых и вопиющих: се место не хотевших самосгореть, но во ослабе живущих и Антихристу работающих; иди и проповеждь во всю землю, да все погорят! Уканула же ему капля на губу от колеса. Мужик проснулся, а губа сгнила. И проповедал людям: добро-де гореть, а се-де мне знамение на губе покойники сделали, кои не хотели гореть.

Киликея-кликуша, сидя на траве, пела стих о жене Аллилуевой.

Когда жиды, посланные Иродом, искали убить младенца Христа, жена Аллилуева укрыла его, а свое собственное дитя бросила в печь.

Как возговорит ей Христос, Царь Небесный:

«Ох ты гой еси, Аллилуева жена милосерда,

Ты скажи мою волю всем моим людям,

Всем православным христианам,

Чтобы ради меня они в огонь кидались

И кидали бы туда младенцев безгрешных».

Но кое-где уже слышались голоса против самосожжения:

– Батюшки миленькие, – умолял отец Мисаил, – добро ревновать по Боге, да знать меру! Самовольно мученичество не угодно Богу. Един путь Христов: не взятым утекать, взятым же терпеть, а самим не наскакивать. Отдохните от ужаса, бедные!

И неистовый отец Трифилий соглашался с кротким отцом Мисаилом:

– Не полено есть, чтоб ни за что гореть! Ужли же, собравшись, яко свиньи в хлеве, запалитесь?

– Бессловесие глубокое! – брезгливо пожимал плечами отец Иерофей.

Мать Голендуха, которая уже горела раз, да не сгорела – вытащили и водой отлили, – устрашала всех рассказами о том, как тела в огне пряжатся и корчатся, голова с ногами аки вервью скручиваются, а кровь кипит и пенится, точно в горшке варево. Как после гари тела лежат, в толстоту велику раздувшись и огнем упекшись, мясом жареным пахнут; иные же целы, а за что ни потянешь, то и оторвется. Псы ходят, рыла зачернивши, печеных тех мясо жрут, окаянные. На пожарище смрад тяжкий исходит долгое время, так что невозможно никому пройти, не заткнувши носа. А во время самой гари, вверху пламени, видели однажды двух бесов черных, наподобье эфиопов, с нетопырьими крыльями, ликующих, и плещущих руками, и вопиющих: наши, наши есте! И многие годы на месте том каждую ночь слышались гласы плачевные: ох, погибли! ох, погибли!

Наконец, противники самосожжения приступили к старцу Корнилию:

– Почто сам не сгорел? Когда то добро, вам бы, учителям, наперед! А то послушников бедных в огонь пихаете, животишек ради отморных себе на разживу. Все-то вы таковы, саможжения учители; хорошо, хорошо, да иным, а не вам. Бога побойтесь, довольно прижгли, хоть останки помилуйте!

Тогда по знаку старца выступил парень Кирюха, лютый зажигатель. Помахивая топором, крикнул он зычным голосом:

– Кто гореть не хочет добром, выходи с топором – будем биться. Кто кого зарубит, тот и прав будет. Меня убьет – неугодно-де Богу сожжение, а я убью – зажигайся!

Никто не принял вызова, и за Кирюхой осталась победа.

Старец Корнилий вышел вперед и сказал:

– Хотящие гореть, стань одесную, не хотящие – ошуюю!

Толпа разделилась. Одна половина окружила старца, другая отошла в сторону. Самосожженцев оказалось душ восемьдесят, не желавших гореть – около ста.

Старец осенил насмертников крестным знамением и, подняв глаза к небу, произнес торжественно:

– Тебя ради, Господи, и за веру твою, и за любовь Сына Божия Единородного умираем. Не щадим себя сами, души за тя полагаем, да не нарушим своего крещения, принимаем второе крещение, огненное, сожигаемся, Антихриста ненавидя. Умираем за любовь твою пречистую!

– Гори! Гори! Зажигайся! – опять заревела толпа неистовым ревом.

Тихону казалось, что если он останется дольше в этой безумной толпе, то сам сойдет с ума.

Он убежал в лес. Бежал до тех пор, пока не смолкли крики. Узкая тропинка привела его к знакомой лужайке, поросшей высокими травами и окруженной дремучими елями, где некогда молился он сырой земле-матери. На темных верхушках гасло вечернее солнце. По небу плыли золотые тучки. Чаща дышала смолистою свежестью. Тишина была бесконечная.