Все опять смолкли, как будто ждали чего-то. Вдруг из леса, еще темного, раздался протяжный крик, похожий на плач ребенка, – должно быть, крик ночной птицы. Все вздрогнули.

– Ох, братики, братики! – залепетал Петька Жизла, заикаясь и всхлипывая. – Страшно… Называем его Антихристом, а нет ли его здесь, в лесу?.. Видите, какое смятение и между нами…

– Дураки вы, дураки, бараньи головы! – произнес вдруг чей-то голос, похожий на сердитое медвежье ворчанье.

Оглянулись и увидели странника, которого не замечали раньше. За разговором, должно быть, вышел он прямо из лесу, сел поодаль, в тени, и все время молчал. Это был высокий старик, сутулый, сгорбленный, обросший волосами рыжими с проседью. Лица почти не видно было в утренних сумерках.

– Куда ему, царю Петру, в Антихристы, такому пьянице, блудяге, бабоблудишке! – продолжал старик. – Так, разве шиш Антихристов. Последний-то черт не на тех санях поедет, да будет у него догадок не с Петрово, ни!..

– Авва, отче, – взмолилась Виталия, вся трясясь от страха и любопытства, – научи ты нас, глупых, просвети светом истины, поведай все поподробну: как быть имеет пришествие Сына Погибели?

Старик закряхтел, завозился и, наконец, с трудом поднялся на ноги. Было что-то грузное, медвежье, косолапое во всем его огромном облике. Мальчик подал ему руку и подвел к огню. Под заскорузлым овчинным тулупом, видимо, никогда не снимавшимся, висели каменные вериги на железных цепях: одна плита спереди, другая сзади; на голове – железный колпак; на пояснице – железный пояс, вроде обруча с петлею. Тихон вспомнил про житие древнего подвижника Муромского, Капитона Великого, – петля была ему пояс, а крюк – в потолке, и то постеля: процепя крюк в петлю да так повиснув, спал.

Старик присел на корневище сосны и обернул лицо к заре. Она осветила его бледным светом. Вместо глаз были черные впадины – язвы с кровавыми бельмами. Острия гвоздей, которыми подбит был железный колпак спереди, вписались в кости черепа, и оттого глаза вытекли, и он ослеп. Все лицо страшное, а улыбка нежная, детская.

Он заговорил так, как будто слепыми глазами видел то, о чем говорил.

– Ох, батюшки, батюшки бедненькие! Чего испугались? Самого-то нет еще, невидим и неслышим. Предтечи были многие, и ныне есть, и по сих еще будут. Путь ему гладок творят. А как выгладят да вычистят все, тут сам он и явится. От нечистой девы родится, и войдет в него сатана. И во всем уподобится льстец Сыну Божию: чистоту соблюдет; будет постен, и кроток, и милостив; больных исцелит, голодных накормит, бездомных приютит и успокоит страждущих. И придут к нему званые и незваные, и поставят царем над всеми народами. И соберет он всю силу свою, от восхода солнца до запада, убелит море парусами, очернит поле щитами. И скажет: обойму вселенную горстью моею, яко гнездо, и, яко оставленные яйца, восхищу! И чудеса сотворит и великие знамения: переставит горы, пойдет по водам стопами немокрыми, сведет огонь с неба и бесов покажет, яко ангелов света, и воинства бесплотных, им же нет числа; и с трубами, и гласами, и воплем крепким, и неимоверными песнями возблистает, яко солнце, тьмы начальник, и на небо взлетит, и на землю сойдет со славою многою. И сядет во храме Бога Всевышнего, и скажет: «Бог есмь аз». И поклонятся ему все, говоря: ты – Бог, и нет иного Бога, кроме тебя. И станет мерзость запустения на месте святом. И тогда восплачется земля и возрыдает море; небо не даст росы своей, тучи – дождя; море исполнится смрада и гнуса, реки иссохнут, студенцы оскудеют. Люди будут умирать от глада и жажды. И придут к Сыну Погибели, и скажут: дай нам есть и пить. И посмеется над ними, и поругается. И познают, яко Зверь есть. И побегут от лица его, но нигде не укроются. И тьма из них будет – плач на плач, горе на горе. И будут видом человеки, как мертвые, и лепоты увянут женские, и у мужей не станет похоти. Повергнут злато и сребро на торжищах – и никто не подымет. И будут издыхать от скорби своей, и кусать языки свои, и хулить Бога живого. И тогда силы небесные поколеблются, и явится знамение Сына Человеческого на небе. Се грядет. Ей, гряди, Господи! Аминь. Аминь. Аминь.

Он умолк и вперил слепые глаза на восток, как будто уже видел то, чего еще никто не видел, там, на краю небес, в громадах темных туч, залитых кровью и золотом. Огненные полосы ширились по небу, как огненные крылья серафимов, павших ниц, во славе Грядущего Господа. Над черною стеною леса появился раскаленный уголь, ослепительный. Лучи его, дробясь об острые верхушки черных елей, заиграли многоцветной радугой. И огонь костра померк в огне солнца. И земля, и небо, и воды, и листья, и птицы – вся тварь, и сердца человеческие восклицали с великою радостью: «Ей, гряди, Господи!»

Тихон испытывал знакомый с детства ужас и радость конца.

Софья, крестясь на солнце, призывала крещение огненное, вечное солнце – Красную Смерть.

А Иванушка-дурачок, по-прежнему сидя на корточках, обняв колени руками, тихонько покачиваясь и глядя на восток – начало дня, пел вечному западу – концу всех дней:

Гробы вы, гробы, колоды дубовые,

Всем есте гробы, домовища вечные!

День к вечеру приближается,

Солнце идет к западу,

Секира лежит при корени,

Приходят времена последние.

В скиту был братский сход для совещания о спорных письмах Аввакумовых.

Многострадальный протопоп послал на Керженец другу своему, старцу Сергию, письмо о Святой Троице с надписью: «Прими, Сергий, вечное сие Евангелие, не мною, но перстом Божиим писанное».

В письмах утверждалось: «Существо Святой Троицы секомо на три равных и раздельных естества. Отец, Сын и Дух Святой имеют каждый особое сидение на трех престолах, как три Царя Небесные. Христос сидит на четвертом престоле, особом, соцарствуя Святой Троице. Сын Божий воплотился во утробу Девы, кроме существа, только благодатью, а не ипостасью».

Диакон Федор обличал Аввакума в ереси. Старец Онуфрий, ученик Аввакума, обличал в том же диакона Федора. Последователи Федора, единосущники, обзывали онуфриян трисущниками, а те, в свою очередь, поносили единосущников кривотолками. И учинилось великое рассечение, «и вместо горящей прежней любви вселилася в братию ненависть, и оболгание, и всякая злоба».

Дабы утолить раздор церковный, собран был сход в Долгие Мхи и призван для ответа ученик старца Онуфрия, по кончине его единый глава и учитель Онуфриева толка, отец Иерофей.

Сошлись у матери Голендухи в келье, стоявшей на поляне среди леса, вне скитской ограды. Онуфрияне отказались вести спор в самом скиту, опасаясь обычной рукопашной схватки, которая могла для них кончиться плохо, так как единосущников было больше, чем трисущников.

Тихон присутствовал на сходе. А старец Корнилий не пошел. «Чего болтать попусту, – говорил он, – гореть надо; в огне и познаешь истину».

Келья, просторная изба, разделялась на две половины: малую боковушку – жилую светлицу – и большую моленную. Кругом, вдоль бревенчатых стен, стояли на полках образа. Перед ними теплились лампады и свечи. На подсвечниках висели тетеревиные хвосты для гашения свечей. По стенам – лавки. На них толстые книги в кожаных и деревянных переплетах с медными застежками и рукописные тетрадки; самые древние писания великих пустынных отцов – на бересте.