Разве он не слышал ни единого долбаного слова из того, что я сказала?

Сидящий рядом со мной Иван прокашлялся, его пальцы скользнули еще выше по моему бедру и сжали его, не от злости, но… от чего-то еще, что я не смогла определить. И, прежде чем я успела открыть рот, чтобы защититься, выкрикнуть в лицо своему отцу, что он не прав, он опередил меня.

– Я понимаю, что я не член вашей семьи, но мне нужно кое-что сказать, – спокойно проговорил мой партнер.

Я не смотрела на него. Не могла. Я была… я была чертовски зла, разочарована, мне хотелось блевать.

Но Иван продолжил:

– Мистер Сантос, ваша дочь – самый трудолюбивый человек из всех, кого я когда-либо встречал. Она чересчур упорна. Стоит кому-то сказать ей, чтобы она перестала работать, и она только будет работать еще больше. Не думаю, что в мире найдется кто-то, кто падал бы больше, чем она, и снова поднимался, не жалуясь, никогда не плача, никогда не отступая. Она обматерит себя, но только себя. Она умна и непреклонна, – спокойно сказал он, еще сильнее, чем прежде, сжимая ладонью мое колено. – Каждое утро с понедельника по пятницу она приходит в спорткомплекс в четыре часа утра и тренируется вместе со мной до восьми. Потом она идет на работу и заканчивает ее после полудня. Она завтракает и обедает в машине, потом приезжает в комплекс и тренируется со мной до четырех. Три дня в неделю она берет три урока балета одна и один вместе со мной, каждый раз по два часа. Один день в неделю она с шести до семи занимается пилатесом. Четыре дня в неделю она после нашей тренировки совершает пробежки и занимается в тренажерном зале. Она приходит домой, ест, проводит время с остальными членами семьи и в девять часов ложится спать. Потом она встает в три часа ночи и начинает все сначала.

Он перевел дыхание.

– И несколько месяцев она возвращалась в комплекс и с десяти вечера до полуночи тренировалась одна. Потому что она слишком горда для того, чтобы сказать, что ей нужна помощь. Потом она, как обычно, идет домой, спит три часа и опять повторяет все сначала. Шесть дней в неделю. – Его рука, как тиски, сжала мою ногу, не сильно, но… отчаянно. А Иван продолжал говорить: – Если бы Джесмин захотела учиться в университете, она с честью окончила бы его. Если бы она захотела стать врачом, она стала бы врачом. Но она захотела стать фигуристкой, и она – самая лучшая партнерша, которая когда-либо была у меня. Я думаю, что, если бы вы решили что-то сделать, вы обязательно были бы самым лучшим в своем деле. И Джесмин такая же. Я понимаю, учеба – это важно, но у нее талант. Вы должны гордиться тем, что она никогда не отказывалась от своей мечты. Вы должны гордиться тем, что она никогда не врала себе.

Помолчав, Иван произнес три слова, которые уничтожили меня:

– Я бы гордился.

Черт. Черт.

Я даже не заметила, что отодвинула стул, пока не встала на ноги, бросив салфетку, вилку и ножи рядом с тарелкой. Что-то сжигало мою грудь. Иссушало. Выворачивало наизнанку.

Как случилось, что Иван так хорошо знал меня, а мой собственный отец – нет?

Как случилось, что Иван смог узнать все это обо мне, а мой собственный отец был разочарован? Я знала, что я не образованна. Когда я была моложе, мне хотелось стать образованной. Закончить среднюю школу мне было тяжело не потому, что мне было наплевать на нее, а потому что я влюбилась в этот вид спорта и хотела быть, как другие девочки, у которых было домашнее обучение и частные преподаватели. Я не лгала, говоря, что ненавидела школу и не испытывала желания туда вернуться.

Но было довольно тяжело не оправдать надежд на то единственное, что мне удавалось, не будучи способной справиться с разочарованием своего собственного отца… Просто быть собой.

Ощущение жжения переползло на мое лицо, и мне действительно показалось, что я задыхаюсь. Мне казалось, будто я тону, когда, расталкивая людей, ожидавших у возвышения, по которому ходили официанты, я распахнула дверь, пытаясь глотать воздух. Вдыхая свежий воздух, я прикрыла глаза ладонями, из всех сил стараясь не заплакать. Я. Плакала. Из-за своего отца. Из-за Ивана. Из-за напоминания о том, что я тупица и неудачница, независимо от того, как я на это смотрела и насколько счастлива я была. Все произошло слишком быстро. Или, может быть, я наконец просто признала, какое воздействие оказывали на меня убеждения, желания и поступки моего отца.

Но черт побери. Это было больно. Это был полный отстой.

В этом сезоне я могла выиграть каждое соревнование, а для своего отца я по-прежнему была глупой и никчемной Джесмин. Обманувшей его надежды большеротой Джесмин. Неприветливой, угрюмой Джесмин с ее мечтами, которые были лишь пустой тратой времени и денег.

Я была недостаточно хороша для него, когда он ушел, и теперь я по-прежнему была недостаточно хороша.

Но мне хотелось быть хорошей. Это все, чего мне всегда хотелось. Я хотела, чтобы мой проклятый отец был доволен мной. Даже теперь, после всех этих мерзостей, мне все равно хотелось, чтобы он встречался со мной. Любил меня. Как любили все остальные, кто был в ресторане.

Мне хотелось быть хорошей, но так, чтобы Ивану не приходилось рассказывать моему отцу то, что тот должен был знать.

У меня повлажнели ладони, и я шумно втянула носом воздух, что было похоже на рыдание, но мне показалось, что мне прямо в грудину вонзилось лезвие бритвы.

Единственный мужчина, от которого я ждала похвалы и уважения, не хвалил и не уважал меня.

А другой мужчина, тот, чьи похвалы и уважение не имели значения, в чем я так давно себя убедила, казалось, боготворил меня.

Откуда он узнал, как упорно я готова ежедневно работать ради того, к чему стремилась?

Еще крепче прижимая ладони к глазам, я вполне осознавала, что, вероятно, смазала тушь и подводку, но мне было совершенно наплевать, я шумно втянула в себя воздух, что, вероятно, было слышно даже внутри ресторана.

Двери за моей спиной открылись, и я услышала, как мой брат сказал «вероятно, тебе следовало бы дать ей минутку», за которыми последовал звук закрывающейся двери.

Я не почувствовала, что кто-то приближается ко мне, пока не стало слишком поздно, и две руки обвились вокруг моих плеч. Хватило всего одного вдоха, чтобы понять, кто это.

Комок, стоявший у меня в горле, опустился ниже, в легкие, отчего вся моя грудь сжалась в преддверии икоты. Обнимавшие меня руки притянули меня к слишком хорошо знакомой груди, когда я, уронив руки, безвольно опустила их вниз. И я позволила этому случиться. Я уткнулась лицом в то самое место между грудных мышц, которые видела бесчисленное количество раз, и которых касалась бесчисленное количество раз, и которыми с каждым днем восхищалась все чаще и чаще, и стиснула зубы, чтобы справиться с удушьем.

Я потерпела крах.

Невнятное «черт возьми» влетело в одно мое ухо и вылетело в другое. После чего к моей макушке прижалось то, что, вероятно, было щекой. Голос Ивана звучал тихо, так тихо, что я едва слышала его.