Откуда он знает, как Лилия выглядела когда-то? Почему он вспомнил о ней именно сейчас, на пороге верной смерти, за которой начинается…

Пора завершить этот круг.

Вот он, последний камешек в здание. Неподъемный, выскальзывающий из рук. Водрузить, утереть пот со лба. И отойти, полюбоваться. Не дай бог рухнет, и погребет под собой строителя.

Вот он.

Онемевший пристальный взгляд Ромула и двое Видящих по бокам. А в стороне стоит незнакомый сутулый паренек с ошарашенным видом. Улисс уже один раз не заметил его знак, не заметил и во второй. Его самого, Соратника Урбана. Так вот, значит, почему, Ромул, ты не стал в свое время отвечать на вопрос, что происходит с Соратниками после смерти. Они уходят, чтобы вернуться. Другими, совсем другими.

Я прощаю твои сомнения, Улисс. Теперь доведи это расследование до конца. Ради меня, ради нас.

Ромул, ты мне ничего не хочешь сказать, на прощание?

Лилия была моей самой большой любовью. А вместо нее пришел ты. Такова судьба.

Улисс лежал, медленно оседая в спрессованном воздухе, обессиленный, опустошенный. А над ним нависала и нависала тень Коры. Она так и не заметила посторонних, ее интересовал только он. И ни капли былого единения в этом океане страха Улисс так и не смог почувствовать.

Что такое слабость, усталость, бессилие для того, кто не боится зачерпнуть глубже, не боится погрузиться в пучину, из которой когда-то вышел.

План был безупречен. Его операции всегда были безупречны. Ее операции. Но Лилия все равно погибла. Вернувшись в теле Майкла Кнехта. Теперь, возможно, пришло и его время.

Град пуль с урановым сердечником накрыл место их боя с неторопливостью тяжелого бомбовоза, выруливающего на взлетную.

Кора отмахнулась от них одним движением, теряя его из виду всего на мгновение.

Одно крошечное мгновение. Улиссу его было достаточно.

Он бросил себя вперед. На нее. В нее. Сквозь нее.

И тогда согнутое в звенящую дугу время наконец распрямилось.

Миджер лежал в темноте, разглядывая легкие световые блики, падавшие на потолок, и вслушивался в неутихающие голоса за стеной. Мама и дядя Остин продолжали о чем-то спорить, уже часа два спорили. Миджер ушел от них, сказав, что завтра рано вставать, надо выспаться, но теперь лежал вот так с открытыми глазами, и ему все мерещились какие-то видения, всплывавшие к чему-то в памяти – отчаливающие в яркое небо Имайна громадные туши посадочных модулей, какой-то дурацкий парад десантуры в строевой форме, с табельным оружием на сгибе локтя, но без манипуляторов, какие-то лица, не то из его погибшего сквада, не то из огромного числа отправленных в увольнение, что перебывали у них в поселке сотнями и тысячами.

Миджер не мог спокойно уснуть с тех пор, как в голове начал мерно отбивать секунды и часы незримый метроном.

Время до отлета.

Ничего, бессонница не так страшна, через два дня медики ему обещали завести по новой нейроконтур. Уже давно бы завели, но решили полностью сменить даже уцелевшие элементы – на всякий случай, так можно было проверить соседние ткани, насколько они пострадали, а заодно провести общий апгрейд за счет доставленных с орбиты материалов, сам Имайн производственными нейротехнологиями не обладал, вот так и завозили, раз в несколько лет, рекрутерскими грузовиками.

Который уже раз взбаламученное его сознание возвращалось к одному и тому же вопросу.

Он любил Имайн, он был для Миджера не просто миром, где он родился, но именно родиной в стародавнем смысле этого слова. Он любил эти леса, это небо, эти звезды. Он любил маму, чтил память не вернувшегося отца, гордился сержантом и дядей Остином, которые вернулись.

Но когда Миджер перестал бояться этих необъятных космических просторов, что разверзались над ним каждую ночь, в тот же день он перестал и чувствовать себя частью этого мира. Его уже волновали другие события, он строил планы, не связанные с прошлым, он мог без дрожи думать о расставании с мамой, да и она восприняла решение сына с такой невыразимой легкостью на душе, что Миджер чуть не разрыдался тогда у нее на коленях.

Миджер вспоминал слова Соратника Улисса о том, что в тот далекий уже день на Имайне родился тот, кто изменит этот мир раз и навсегда. Вечный. Так назвал его Соратник. Он принесет Имайну мир, спокойствие и будущее.

Но не потому так ровно стучало сердце Миджера при мысли об отлете.

Все было проще. Он здесь уже что мог – сделал. На Имайне больше некого спасать, этот мир спасется сам. Но человечество… ему еще предстоит сражение. За себя, за ужас Века Вне, за потерю Старой Терры, за свое настоящее и будущее.

В том сражении погибнут многие Соратники, еще больше погибнет обычных людей. Тысячу лет эхо этой битвы будет гулять по Галактике. А когда эфир успокоится, наше звездное скопление уже будет другим, совсем другим.

У Миджера была цель в этой жизни.

И ради нее он мог, больше ни в чем не сомневаясь, умереть.

В небесах грохотали отчаливающие челноки атмосферной флотилии, на скорости бросаясь вверх по жерлу канала, но Миджер их уже не слышал. Он спал, больше не думая, проснется он завтра или нет.

И только один внимательный взгляд наблюдал за ним откуда-то издалека. Пройдет всего один миг – и человек исчезнет, не оставив после себя ничего, кроме ненадежной памяти. Еще миг – и исчезнут с лица Галактики последние Соратники, усталые узлы воли на покатой спине мироздания, и память о них исчезнет вместе с ними.

Но Вечный все запомнит. Он не даст прошлому забыться.

То было их время жизни. Таким его и пронесут в вечность.

Я стоял на средней палубе челнока и наблюдал, как диск горизонта постепенно превращается в поверхность шара, как чернеет небо, а облака вдруг оказываются далеко внизу, как становятся яркими звезды и кольцом зажигается в небе светлая туманность Галактики.

Сколько уже было подобных стартов. Спокойных – как сейчас, напряженных – в ожидании близкого боя, яростных – при активном огневом контакте, обреченных – во время эвакуации с миров, которые не удалось отбить у врага.

Вся гамма эмоций в этих подъемах из гравитационного колодца – от нежности к еще одному голубому миру, который невозможно не любить, сколько таких ни повстречай, на скольких ни побывай, до бессильной ярости при виде того, как он чернеет с проблесками огненных жил или подергивается трупной, белесой сединой, под которой – только смерть.

Во мне, Соратнике, до сих пор пылает давняя, безумная, бесполезная любовь к одному-единственному миру, который мы потеряли. И каждая голубая планета под моим взглядом разжигает эту любовь с новой силой. С новой болью того, кто не забывает. И мы стремимся как можно быстрее убраться обратно в огромное пространство одиночества, где проходят годы, десятилетия, тянутся века, а выхода все нет.