— Мы для нее отдельные покои приготовили…

— Да зачем? — удивилася бабка. — Оне привычные, вдвоем на одное кровати лягуть, чай, Станька худая, что хворостина, не замине.

А боярыня только нахмурилася.

— Идите, — говорит, — отдыхайте…

И Добромысл повел.

Коридорами какими-то, лествицами… этакая домина, и как в ней не путаются-то? Остановился у дверей резных.

— Скажи, — впервые он говорил громко, и голос его был, что у матушки, красивым, глубоким. Эх, когда б не пятна на лице, задурил бы боярский сын немало голов девичьих, — а твоя бабка… она вправду способна сделать то, о чем говорит?

— Не знаю, — не привыкшая я врать. — Я такой болячки не ведаю, но она никогда попусту не обещалась, и коль говорила, что сделает, то и делала.

— Хорошо…

Он хотел добавить еще чего-то, да отступил.

— Ложитесь спать. Завтра вставать рано. Жрец приедет служить во память…

…самый короткий день.

Темный.

И кажуть люди, что оттого темный он, будто бы приотворяются двери Мораньиного царствия, и души, которые в ем заперты, на волю выходят. Что летят они журавлями да по небу, жалются, плачутся на судьбину свою, ищут добрых людей, которым не жаль поминальной каши и молока свежего.

И как найдут такого, то и возьмут молока.

Каши.

А может, с нею и прощение добудут. В Мораньино царствие души попадают, которым грехи на крыла неподъемною тяжестью ложатся, а как скинут оную тяжесть, так и воспаряют в вырай.

Люди-то молоко у порогов ставят.

И кашу.

Оно ж не ведомо, как оно после смерти будет, может, и тебе случится за серый порог идти.

А еще, говорят, что в этот день и иное царствие до людей снисходит. Что слетают незримыми тенями те, кто ушел, да еще не возвернулся в новоем теле. И порой в теле память просыпается чужая… и всякие иные чудеса случаются.

Главное, что в храмы люд идет.

Несет подношение обеим сестрам, ибо равны они в силе своей.

И молит их о милосердии, любви да благости к ушедшим. И сам вспоминает тех, кого не стало в доме… печальный то день. И неохота его на усадьбу тратить, да только, чуется, не отпустит нас гостеприимная боярыня.

Сенная девка помогла мне разоблачиться. И водицы полила на руки, и полотенец поднесла влажных, чтоб пот обтереть. Рубаху полотняную.

Подарок хозяйкин.

И отказаться бы, да уж сил нет… глаза слипаются, куда иду — не вижу… ведут за рученьки к кровати, в которой уж Станька сопит. Ухнула я в мягкие перины, что в пропасть. Только подумалося — это ж надо было умаяться-то так!

Проснулася я от визгу.

И ктой-то так верещал, ажно заходился, что прямо сил никаких не было. На оный визг я глаза и разлупила… а понять-то ничего не могу.

Где я?

И чего это деется-то?

Кто верещить? Зачем?

Села… глаза тру, а их будто бы воском залепили. И плыветь все, качаеться. Темно, и свечечка куцая, на листку-подсвечнику поставленная, темени лишь прибавляет.

— Заткнись, дура, — раздался знакомый голос.

Арей?

А он тут чего творит?

— Ой, — ойкнула девка, рот обеими руками зажимая. — А б-боярин где?

Мне вдруг дюже любопытственно сделалося, какой же энто боярин потерялся и отчего искали его в моей постели. Я и рот открыла, зевок давя, когда двери распахнулися и на пороге возникла Добронрава Любятична собственною персоною.

— Что тут происходит? — громко спросила она.

И я знать хочу.

— Он… — Девка ткнула пальцем в Арея. — Я захожу, а он тут… на полу лежит…

Боярыня нахмурилась.

И комнату взглядом обвела, хмурым таким взглядом, от которого девка сжалася в комок. Свечка в ея руках и та тряслася хвостом мышиным.

— И что вы здесь делаете? — В голосе боярыни был лютый холод.

Да только что энтот холод Арею. Усмехнулся он, потянулся, нарочито медленно, Добронраву Любятичну дразня, и говорит:

— Мой родич поручил мне стеречь его невесту… вот я и стерегу.

— Здесь?

— Стеречь ее в другом месте было бы несколько затруднительно, не находите?

— Вы думаете, что княжне в моем доме что-то угрожает? — И бровку этак вздернула, да только Арей и бровок боярыниных не убоялся.

— Я не думаю. — Он зевнул. — Я исполняю поручение.

— Вы… — Боярыня аж покраснела, небось, никто с нею не смел так разговаривать. — Да что вы себе позволяете?!

— Чего он там позволяет? — На пороге появился Лойко, сонный, встрепанный. — Безрогий ты наш… давай ты себе будешь позволять в другое время… спят все давно.

Безрогим он Арея нарочно обозвал.

Да только тому что с гуся вода.

— Это недопустимо! — ярилась боярыня, только как-то… очень нервозно ярилась. — В постели незамужней девушки…

— Рядом с постелью, — деловито уточнил Арей.

— Неважно! В одной комнате… ее репутация…

— …заботит ее нареченного. А ему спокойней, когда кто-то рядом с княжною. А то ведь сами понимаете, дом большой, запутанный, еще ошибется кто невзначай. Потом объясняй ему, что он и вправду ошибся, провожай…

— Куда?

— За дверь, — ответил Арей, в глаза боярыни глядючи. — Иные и такие упертые… прям бараны… хоть силком выволакивай.

Добронрава Любятична рот раскрыла.

И закрыла.

И девке отвесила оплеуху.

— Дура… чего верещишь?

— Так ведь того… матушка…

— И этого… прочь пошла.

Девка и шмыгнула за двери, следом и боярыня выплыла, правда, напоследок Арея взглядом недобрым одарила, будто примериваясь, как оно половчей будет с него шкуру-то спустить. Арей взгляд оный спокойно выдержал.

Поднялся даже.

И поклонился боярыне в пояс.

А как вышла она, то и на шкуру подле кровати вернулся, будто бы оно так и надобно. Я только рот и раскрыла…

— Сами справитесь? — зевнул Лойко и живот поскреб. — Аль подсобить?

— Справлюсь. — Арей на шкуре вытянулся.

— Ну глядите… если чего, то свисти.

И дверь закрыл.

А я… что я… сижу дура дурой, что кура на насесте, и понять пытаюся, чего ж тут творится-то.

— Ну? — Я, конечно, не боярыня, и грозности голосу моему, может, недостает вовсе, да только и без грозности сумею. — Чего ты вытворяешь?