Волков: «…выталкивании…»

Евтушенко: Я просто обалдел! Я говорю: «Как? Ты же знаешь, Берт, что это неправда! Первое, что я сделал, – я тебе позвонил, чтоб ему достать работу, и ты ему нашел в Куинс-колледже сразу же». – «Я это всё знаю, Женя. Но что делать, он говорит вот такие вещи. Не надо тебе с ним видеться!» Я говорю: «Нет, я хочу с ним увидеться». – «Ну хорошо, я ему передам».

И вот мы встретились, он пришел ко мне в гостиницу. Я ему говорю: «Иосиф, ну как тебе не стыдно! Ты же знаешь, что был освобожден по моему письму. Ты же знаешь, я не участвовал в твоей высылке, это неправда! Как ты мог? Что тебе дало право такое обо мне говорить? Что с тобой случилось? Это же ложный донос на меня! Ты, наверное, презираешь доносчиков тридцать седьмого года, которые делали ложные доносы друг на друга, а это то же самое». – «Я еще не встречал ни одного человека, который бы заслуживал моего презрения», – сказал он мне. Это абсолютная цитата.

Волков: Это похоже на Бродского.

Евтушенко: Я говорю ему: «Знаешь, больше мы с тобой видеться не будем. Стихи, конечно, я буду твои читать. Но будем считать, что мы больше не знакомы с этого момента». Он стоит, не уходит. И вдруг говорит человеческую фразу: «Женя, ты же никогда не был в эмиграции, ты не знаешь, что волей-неволей начинаешь искать, кто в этом виноват. Ты не думал об этом? Вот так это, наверное, и произошло». Это была человеческая фраза.

Волков: И тоже похоже на Бродского.

Евтушенко: Я говорю: «Что все-таки тебе дало возможность говорить обо мне так?» – «Ну ты же сам мне говорил, что был консультантом КГБ в моем вопросе. Ты же им советовал меня не мучить? Ты мне сам это рассказывал. А это означает, что ты их консультировал». Я говорю: «Иосиф, если я иду по улице и вижу милиционера, который бьет сапогом в живот беременную женщину, подхожу к нему и говорю: „Товарищ милиционер, вы что, не видите, что она беременная? Как вы можете бить ее сапогом в живот?“ – это значит, я сексот отделения милиции, что ли?» Молчит. Стоит. «Что я могу сделать, чтобы исправить эту мою ошибку?» Я говорю: «Сейчас я иду на встречу, там будут Барри Бойс, Альберт Тодд. Ты их всех знаешь. Все они знают, что ты говорил обо мне. Ты найдешь в себе силы извиниться передо мной?» – «Хорошо, я пойду с тобой. А где вы встречаетесь, в каком ресторане?» А мы в каком-то китайском ресторане договорились встретиться. «Вообще-то есть другой, получше!» – и тут он как-то он повеселел, и это меня поразило. То есть он понял, что выходит из положения…

Ну, пошли в ресторан. Там он молчал долго. И все, конечно, на него смотрят в недоумении: я же не успел объяснить, что между нами происходило. Вот он мнется, мнется – и кто-то вдруг спрашивает: «Иосиф, нам просто интересно, мы кое-что слышали из того, что вы говорили о Жене…» – «Да, я хотел об этом как раз и поговорить, – сказал он. – Я хочу сказать вам всем – и при Жене, – что я говорил о нем то, чего он не заслуживает. Я беру свои слова обратно». Ну, тут начался американский Нюрнберг маленький. Барри Бойс, актер-англичанин, по-моему, это сказал: «Простите, – говорит, – Иосиф, я вот не совсем понимаю, что вы именно говорили о нем?» Я говорю: «Слушайте, мы все понимаем, о чем идет речь. Мы с Иосифом договорились. Он же сказал сейчас, что берет свои слова обратно!» Ну, вот так это и закончилось.

Когда я уезжал, он попросил меня, чтобы я помог его маме выехать к нему. И я это сделал. Его мама приходила ко мне, я дал ей письмо в КГБ, которое она отправила. Но ничего не получилось, к сожалению. И Бродский продолжал плохо говорить обо мне.

Когда меня в 1987 году выдвинули в почетные члены Американской академии искусств и литературы – мне рассказывал Гаррисон Солсбери, Бродский протестовал: «Я выйду из академии, потому что Евтушенко не представляет нашей поэзии, русской поэзии». Тогда ему ответили спокойно, что ни один поэт не может представлять целиком национальную поэзию.

Белла его видела в Америке и сказала мне: «Ты говорил, что вроде помирился с Иосифом, а когда я его видела, он отозвал меня на балкон и опять начал то же самое говорить. Я сразу же его остановила: „Я ничего не хочу слышать плохого о Жене“».

Волков: Значит, эти напряженные отношения между вами сохранились?

Евтушенко: Я не виделся с ним больше. У меня была попытка с ним поговорить, с Бродским. Я говорил с Ромой Капланом.

Волков: Владельцем знаменитого ресторана «Русский самовар» в Нью-Йорке.

Евтушенко: Да. Рома меня очень любит. Я говорю ему: «Рома, я иногда натыкаюсь на Бродского то в одном, то в другом месте… Слушай, давай сделаем так: я даже выпью твою нелюбимую мной водку, согласен на это, выпьем пол-литра втроем, осилим и закончим всю эту бодягу». – «Женечка, ничего не получится». Я говорю: «Почему?» – «Ну не получится. Я знаю. Я уже пробовал с ним разговаривать». Я думаю, у Романа не получилось потому, что он знал о письме Иосифа в Куинс-колледж. Но я-то ничего не знал!

И однажды я увидел Иосифа в последний раз, это был очень тяжелый случай. Мне кто-то должен был оставить у Ромки билеты в театр. Я пришел к нему в «Русский самовар», а он сидел с каким-то человеком. И человек этот как-то поднял воротник странно, хотя сидел в помещении, напротив бара как раз. Рома говорит: «Жень, посиди, сейчас тебе принесут билеты», – их обещал мне негритянский актер, который чечетку с Барышниковым танцевал…

Волков: В фильме «Белые ночи», Грегори Хайнс.

Евтушенко: Рома говорит: «Сейчас придет кто-то от него, садись вон туда, за барную стойку». Я сел – и увидел в зеркале человека, странно спрятавшегося за воротником. И я вдруг смотрю – а это Иосиф! Я давно его не видел. И вы знаете, впечатление было – это Квазимодо. Он так ушел весь в воротник… Я смотрел на него, а он не замечал, что я его вижу. Это было ужасно…

Прошло много времени, умирает Тодд. И после похорон подошел ко мне лучащийся гаденький мальчик Володя Соловьев, который мне никогда не нравился, хотя он знающий человек в литературе, этот Володя Соловьев, бывший ленинградец. Он подошел ко мне и сказал: «Ну вот, Евгений Саныч, теперь у меня совесть чиста. Я вам хочу сделать подарок – письмо Бродского. Берт мне сказал: пока я буду жив, чтобы Женя не знал про это письмо», – и отдал мне письмо. Оно просто перевернуло мне душу – вот этого я не ожидал! Я думаю, что Бродский не хотел со мной мириться, потому что знал, что это письмо когда-нибудь все равно всплывет. Он должен был сам мне рассказать об этом и извиниться заранее – это другое было бы дело. А то получилось, что Чеслав Милош…

Волков: Польский поэт, живший в Америке, лауреат Нобелевской премии…

Евтушенко: Да, его пригласили в Куинс-колледж дать президентскую лекцию, и он написал (мне показали это письмо): «Я верю своему другу Бродскому, он говорил такие вещи о Евтушенко, после которых я не могу выступать в колледже, где он преподает». Потом об этом Володя Соловьев напечатал в одной из своих статеечек – и торжествовал, радовался, что он мне такой подарок «хороший» делает.