Волков: Евгений Саныч, давайте вспомним вообще всю ситуацию с этим письмом, иначе наш разговор может оказаться непонятным читателям.

Ситуация была следующая. Когда решался вопрос о вашем приглашении в качестве профессора в Куинс-колледж в Нью-Йорке, это совпало с фактом, очень неприятным для Бродского: в Куинс-колледже производили сокращения. И в ходе этих сокращений был уволен профессор Барри Рубин, один из близких друзей Бродского, его многолетний переводчик, знаток русской литературы.

Евтушенко: Да-да. Но Рубина просто по возрасту увольняли, у них никаких претензий к нему не было. Берт Тодд объяснил мне эту ситуацию и сказал: «Женя, будет очень хорошо, если ты напишешь письмо по поводу Барри. Ты его не знаешь?» Я говорю: «Не знаю». – «Но ты поверишь мне, что это очень хороший преподаватель? Нужно его поэтому сохранить». И я подписал письмо в защиту Барри Рубина.

Волков: А Тодд в то время был деканом в Куинс-колледже?

Евтушенко: Нет, он не был деканом. Он был начальником департамента, временным.

Волков: Но он принимал участие в вашем приглашении в Куинс-колледж?

Евтушенко: Да, но он хотел также сохранить и Барри Рубина! И я написал это письмо!

Волков: О чем, вероятно, и даже наверное Бродский не знал.

Евтушенко: Как он мог не знать? Барри Рубин про это знал!

Волков: Барри Рубин, может быть, и знал, но мог не сказать об этом Бродскому.

Евтушенко: Нет-нет, Рубин же мне сказал спасибо.

Волков: Но все равно это не меняет ситуации, которая заключается в следующем. Узнав о предстоящем сокращении, Бродский написал письмо президенту Куинс-колледжа, где говорил, что очень сожалеет о том, что его друг, которого он очень высоко ценит, Барри Рубин увольняется, но понимает, что это может быть связано с финансовыми затруднениями. Однако как тогда объяснить приглашение в качестве профессора поэта Евтушенко, который стоит на антиамериканских позициях? И тут Бродский процитировал те строчки – прочтите их, пожалуйста, еще раз.

Евтушенко:

Что тут антиамериканского? Я никогда не стоял ни на каких – ни на антиамериканских, ни на антирусских позициях.

Волков: Бродский это прокомментировал как оскорбление американского флага.

Евтушенко: Он даже не упомянул, по какому поводу это стихотворение было написано, что ему прекрасно было известно!

Волков: Когда-то вы написали, что вы – последний советский поэт, а Бродский – первый несоветский поэт. И это, наверное, справедливо. Но это письмо, увы, показывает, что в каких-то чертах своих он оставался советским человеком при этом. Будучи несоветским поэтом.

Евтушенко: Да. Человеком из мира коммунальных кухонь, очередей.

Волков: Он оскорбился за приятеля и поступил вот таким образом – сделав в порыве негодования нечто, о чем ему, я думаю, было бы потом неприятно вспоминать. Я так полагаю. Но он вскоре умер.

Евтушенко: Я же помогал вытащить его из ссылки…И наш посол в Италии помог, кстати, освобождению Бродского – тоже случай очень редкий. Это Семен Павлович Козырев – профессиональный дипломат, человек очень высокой культуры, друг скульптора Джакомо Манцу. Я был тогда в Италии и помог вытащить Бродского с помощью Итальянской коммунистической партии. Ренато Гуттузо в этом участвовал и общество итало-советской дружбы, которое он вел. Мы с ним пришли к Семену Павловичу говорить о том, какой вред наносит процесс Бродского, и он сказал: «Так, я тоже хочу это письмо подписать». Он при нас подписал и сразу отправил в Политбюро диппочтой! Освобождение Бродского – это была целая операция военная. И надо сказать, что почти никто из бродсковедов не написал, как это всё происходило.

Волков: А как начался ваш конфликт с Бродским?

Евтушенко: Когда я в кабинете у Бобкова пытался вернуть свои изъятые после поездки в Америку книги. Это у меня первый раз был случай, когда я о Бродском с ним заговорил. В это время Бродского уже освободили из ссылки, и я Бобкову говорю: «Вы освободили Бродского…» – «А-а, – отвечает, – это дело прошедшее. Бродский уже написал прошение о выезде». Я говорю: «А почему вы его не печатаете? Бродский мне сказал, со слов секретаря ленинградского Союза писателей Олега Шестинского, что ему запрещает печататься КГБ. Но если человека выпустили, то логично все-таки напечатать его стихи потом». И тут Бобков матом просто разразился, не выдержал: «Этот Шестинский – трус, ничтожество! Мы что, справки должны ему, что ли, писать?! Потом Бродский какой-нибудь самолет решит угонять, а нам отвечать? Ну не можем мы давать инструкции, чтобы его напечатали!» Раздраженно очень говорил: «И вообще, давайте бросим на эту тему говорить, потому что он опять написал письмо в Америку и сказал, что хочет уехать, и мы приняли решение, чтоб он уехал, – уже надоел всем…» И я тогда сказал: «А вы не понимаете, что это трагедия для поэта – уезжать от своего языка?» – «Я понимаю, но он же сам хочет уехать». Я говорю: «Но вы же его в какой-то степени и довели до этого». – «Ну, Евгений Александрович, это совсем другая история, долгая. Ему дали разрешение, и всё, этот вопрос закрыт». Я говорю: «Скажите, я могу ему сообщить об этом?» И вдруг Бобков мне: «Ну, смотрите, хотя я бы вам не советовал». Любопытно, да? Вообще-то правильный совет дал.

Волков: Я как раз это и хотел сказать.

Евтушенко: Я позвонил Жене Рейну, сказал, что был в КГБ, потому что у меня конфисковали книжки, и просил передать Иосифу, что у меня был там разговор о нем и мне сказали, что он получает разрешение на выезд.

Волков: Формально это было разрешение на выезд в Израиль.

Евтушенко: Потом Бродский в Москву приехал, и был разговор. Присутствовали мой папа Александр Рудольфович, который с Иосифом хотел познакомиться, Женя Рейн и я. И я Бродскому всё рассказал: как меня вызвали, почему я там оказался. И про Шестинского ему сказал. И что я сказал Бобкову фразу: «Вы можете хотя бы не мучить Бродского перед отъездом, как вы иногда оскорбляете людей, которые уезжают за границу?» – «Всё зависит от того, как он будет себя вести». Я говорю: «Ну что, он будет кричать „Да здравствует Советская власть!“ после такого процесса дурацкого? Этого вы не дождетесь никогда». – «Евгений Александрович, не могу же я за всех отвечать! Кто-то так ведет себя, кто-то иначе… У нас разные люди есть», – вот такой был ответ Бобкова. Он был очень раздражен, не хотел на эту тему больше говорить.

А в следующий мой приезд в Америку – я был сперва в Канаде – я звоню Тодду: «Я решил в Нью-Йорке остановиться, с Иосифом хочу увидеться. Я соскучился по нему. Поговорить хочется». И вдруг Тодд мне говорит: «Женя, а надо ли тебе с ним видеться?» Я говорю: «А что такое?» – «Женя, он о тебе очень плохо везде говорит. Ничего хорошего не получится, по-моему». – «Что он говорит?» – «Я, Жень, не хочу об этом…» – «Нет, я хочу», – сказал я. «Он говорит, что ты участвовал в том, что он оказался за границей, что ты принимал участие в его…»