Не все местные правители оказывались настроены враждебно к эмигрантам. Во многих случаях чужеземцев приглашали и поощряли как раз местные аристократы в стремлении обрести преимущество над политическими соперниками. Альянс с могущественными иноземцами мог быть заманчивой перспективой для тех вождей, кто проигрывал в политической борьбе или желал подняться над своими пэрами. Наглядным примером такого рода служит Дермот Макмарроу Лейнстерский, который для восстановления своего королевства привел англо-нормандских наемников. Точно так же нормандцы захватили свой первый плацдарм на Сицилии благодаря содействию раскольника-мусульманина эмира ибн-ат-Тимнаха. «Христиане совсем близко, — советовал один ливонец перед лицом натиска литовцев. — Давайте поскачем к Магистру [Тевтонского ордена]… Давайте вступим в добровольный союз с христианами и отплатим тогда за наши невзгоды». Связь между могущественными внешними силами могла дать решающее преимущество в междоусобных конфликтах. Например, Генрих I Английский сумел переманить на свою сторону подающего надежды валлийского князя, пообещав вознести его «выше любого из твоего клана… так что весь клан твой станет тебе завидовать».

Перемены, о которых идет речь, были не только следствием завоевания. XI, XII и XIII века отмечены плеядой энергичных правителей, которые осознанно проводили политику преобразований. Альфонс VI королевства Леон и Кастилия (1065–1109) женился на дочери французского княжеского рода, приветствовал приезд в его страну французских рыцарей, духовенства и бюргеров, установил тесные контакты с папством и Клюнийским орденом, переделал церковный обряд на римский лад, возможно, выпустил первую кастильскую монету и основал новые городские общины, наделив их городскими свободами. Давид I Шотландский (1124–1153) отчеканил первые шотландские деньги, учредил в стране новые монашеские ордена, всячески поддерживал иммигрантское сословие в лице англо-французского рыцарства и развивал торговые города. В Силезии основание немецких сельских населенных пунктов на базе германских законов, а также создание городов с конституциями по образу и подобию тех, что существовали в саксонских центрах ремесла и торговли, происходило под покровительством герцога Генриха Бородатого (1201–1231), у которого и мать и жена были немецкие дворянки.

В большинстве случаев такая позиция позволяла правителям сохранить династию, даже если подвластное им общество претерпевало культурные и социальные преобразования. В Шотландии, Силезии, Померании и Мекленбурге аристократов из-за рубежа приглашали сами местные династии, и во всех случаях эти династии сохранились. Такие правители плыли по волне перемен. Другие политические образования, наподобие валлийского княжества Гуинет, двигались в том же направлении, но в гораздо менее благоприятных условиях, с опозданием и слишком медленно. Гуинетские князья XIII века строили каменные замки, покровительствовали новым городам-боро и издавали хартии, так что к 80-м годам XIII века, когда княжество было окончательно завоевано, своим политическим устройством оно больше, чем когда-либо, походило на противостоящую ему Англию. Не надо обладать каким-то особенным воображением, чтобы представить себе иной ход политического развития для Уэльса — например, подобный тому, что переживали Мекленбург, Померания или Силезия: кто-то из рода Лливелинов вполне мог бы назвать себя королем Эдуардом, изъясняться по-английски и приглашать в страну английских рыцарей и бюргеров. Хотя резонно предположить, что наличие обширной унитарной метрополии, каковой являлась Англия, в отличие от раздробленных государств типа Германского королевства делало эту альтернативу маловероятной! Зато вполне реальный, а не умозрительный контраст Уэльсу представляла собой Шотландия — другое государственное образование кельтского происхождения, которое в XII–XIII веках пыталось встать на путь преобразований. Отличие, однако, состояло в том, что в Шотландии этот процесс начался раньше, в отсутствие прямой угрозы и под эгидой могущественной династии. Таким образом, в эпоху Эдуарда I неспешно развивающееся государство Лливелинов претерпевало очередную массированную агрессию, в то время как королевство скоттов уже было достаточно жизнеспособным. И выжило оно благодаря тому, что в большей степени походило на Англию. Выжило под руководством династии англо-нормандского происхождения, пришедшей в Шотландию на волне колонизации XII столетия. Давид I знал, что делал.

Иммигрантская знать может искать утверждения в новой для себя стране разными способами: путем экспроприации, путем ассимиляции либо нахождением новой экологической ниши. В первом случае автохтонная аристократия истребляется, высылается или вытесняется на более низкую общественную ступеньку и ее место занимают пришельцы. Классический пример — Англия после 1066 года. Аналогичные ситуации имели место в отдельных районах Ирландии и Уэльса и в некоторых германских марках. Во втором случае иммигранты сначала оседают на земле, предоставляемой им местным правителем или влиятельной церковью либо женятся на наследницах местных фамилий; они добиваются влиятельного положения, опираясь на существующие ресурсы, но не вступают в смертельную схватку с местной знатью. Первоначальное утверждение чужих аристократов в Шотландии и Померании служит хорошим примером такого варианта развития. И наконец, существует возможность, что такая знать станет поддерживать свое существование за счет эксплуатации новых ресурсов, захвата для себя новых, больших или малых, владений из отвоеванных у леса или болота земель, создания новых хуторов и деревень либо за счет доходов от развития городов и торговли. Реальная история Высокого Средневековья дает примеры всевозможных сочетаний этих трех форм аристократической эмиграции, но в особенности последняя из трех — создание новой политической ниши для своего господства — имела наибольшее значение.

Вслед за иммиграцией иноземной аристократии, класса строителей замков и конных рыцарей, кельтские земли и Восточная Европа пережили иммиграцию крестьянскую, возрастание роли зернового земледелия, установление более четкой церковной организации и развитие городов. Основание самоуправляемых городов и поощрение сельских поселений, развитие чеканки монеты и культуры письменной документации в обществах окраинных областей Европы означали, что изменилась сама основа социальной и экономической жизни. Для многих этих обществ еще недавно ключевой особенностью являлось прямое разграбление. Грабеж был не единичным проявлением преступности, а важнейшим способом получения товаров и рабочей силы. Он не считался чем-то позорным, а наоборот, в случае успеха становился предметом гордости. Главной целью грабительских набегов было похищение людей и увод соседского скота. Физическое истребление мужчин с неприятельской стороны в значительной степени становилось средством достижения этой цели либо мерой предосторожности во избежание последующей мести, хотя, конечно, в нем подчас видели и своего рода развлечение. И все же главной целью военных действий, предпринимавшихся ирландскими королями или литовскими вождями, было пополнение поголовья скота, коней и рабов. Понятно, что прочие материальные ценности, например, меха или драгоценные металлы, тоже не отвергались, но в целом имели второстепенное значение.

В этих обществах успех на ниве грабежей способствовал социальному статусу. Например, у прусских язычников существовал особый класс жрецов, чьей задачей (по словам враждебных христианских источников) было совершать богослужение на похоронах, «вознося хвалу покойным за их кражи и грабежи, за их подлые деяния и всевозможные пороки и грехи, которые они совершали при жизни». Жизненно важным было также возвращение в общественный оборот богатства, накопленного в результате грабительских набегов. В Ольстере эту задачу выполняли специальные празднества. Как писал об этом один английский автор, «на протяжении всего года они копили добычу от своих грабежей и разбоев, которая потом расходовалась в довольно экстравагантных пасхальных пиршествах… Они ожесточенно состязались между собой в приготовлении обильных яств и щедром угощении». После появления в XII–XIII веках новых крестьянских хуторских хозяйств и торговых городов на содержание военного и церковного правящего класса могли направляться сборы в виде ренты, десятины и подорожных пошлин. В результате прямые грабежи постепенно стали терять свое значение. Следовательно, новые правители могли теперь довольно благодушно осуждать местную практику обогащения. Пруссы были принуждены отказаться от своих хвалебных эпитафий. Жители Ольстера, как описывает наш английский источник, «после их покорения лишились, наряду со свободой, и этого исполненного предрассудков обычая».