Но были зловещие предзнаменования. Внутри Соединенных Штатов тюрьмы становились новым символом расового притеснения, поскольку миллионы людей, в основном представителей цветной молодежи, становились заключенными. Большинство угодили в жернова бесконечной войны с наркотиками, и вопиющее неравенство, проявляющееся в арестах, преследовании и приговорах, укрепляло глубокие межрасовые противоречия[668]. Тюрьмы или улицы становились последним прибежищем и для многих людей с тяжелыми психическими заболеваниями, поскольку система медицинских и психиатрических услуг для самых уязвимых граждан была «оптимизирована» и продолжала рушиться[669].

Затем грянула наша национальная травма, 11 сентября 2001 года, разбив вдребезги коллективную фантазию о неуязвимости. В ответ государство предприняло новую и (на момент написания этого эпилога) кажущуюся бесконечной серию войн за границей. Терроризм сменил коммунизм в роли заклятого врага, с которым следовало бороться везде и всюду. Система государственной безопасности потихоньку разрослась до прежде немыслимых размеров, и печально известные тюрьмы под названием Гуантанамо и Абу-Грейб[670] затмили статую Свободы, став для всего мира новым символом нашего государства[671].

Если нужны еще какие-то доказательства в подтверждение психологического допущения «ужас затмевает разум», то вторжение в Ирак, страну, никак не связанную с террористическими атаками 11 сентября, может служить для него идеальной иллюстрацией. Расширяя военные действия США и отвлекаясь от сравнительно ограниченной цели в Афганистане, президент Буш и его окружение развязали войну в Ираке при пособничестве Конгресса и прессы. Это было сделано вопреки обилию доступной в то время информации, которая противоречила официальному государственному нарративу, и вопреки всемирным демонстрациям протеста. Вскоре наши войска оккупировали две страны, Афганистан и Ирак, ничего не зная о населяющих их народах, не зная их языков, не умея ни определить четкую задачу, ни отличить вооруженного противника от гражданского населения.

Очевидно, десятилетняя война во Вьетнаме не научила нас ничему, кроме одного: свободные граждане будут возражать против ведения жестоких и очевидно бесплодных карательных войн; если призывать их в армию, они будут присоединяться к антивоенным движениям и выходить на улицы. Поэтому наш правящий класс решил отменить призыв и опираться на профессиональную контрактную армию.

Сражения в Ираке и Афганистане, так же как и деятельность секретных тюрем ЦРУ, и тайная слежка, стали чуть ли не подпольными: вневедомственными, необъявленными, неофициальными. Законопослушное население могло продолжать заниматься своими делами, ничего не зная или не проявляя интереса к зверствам, совершаемым от его лица и во имя национальной безопасности армией США или легионами наемников, не носивших никакой формы. Активное пособничество специалистов в области права давало возможность сделать вид, что военные преступления – это никакие не военные преступления. Активное участие представителей врачебных профессий, особенно психологов, в садистских ритуалах «допросов с пристрастием» позволяло сделать вид, что пытки – это не пытки[672]. Таким образом, государственными делами начала заправлять диссоциация.

Возвращавшимся на родину солдатам, которые приносили с собой в мирную жизнь неизгладимый опыт участия в военных действиях, предстояло самостоятельно и по мере сил перекрывать громадную пропасть между знанием и незнанием, военной и гражданской жизнью. В рассказе писателя и ветерана морской пехоты Фила Клэя «Передислокация» главный герой, сержант морской пехоты, сардоническим тоном описывает множество несообразностей в своем возвращении на родину после семи месяцев в Ираке:

Сержант, вымышленный персонаж Клея, чувствует себя отчужденным от гражданских отчасти своим моральным негодованием, из-за того что они не разделили с ним в достаточной степени его жертвы.

Но есть еще одна причина для этого чувства отчуждения: он страдает посттравматическим стрессовым расстройством.