В других частях света новообразованным демократиям пришлось довольствоваться перечнем злоупотреблений прошлого, характерных для всей политической системы. В этих обществах (например, в Восточной Европе) диктатура требовала не просто молчаливого согласия со своими преступлениями, но и соучастия в них со стороны простого населения. В результате огромное число людей предавали доверие соседей, друзей и родственников. Эти общества ныне сталкиваются с проблемой установления ответственности за акты насилия, которые были повсеместными и официально одобренными на момент совершения. Привлечь всех соучастников к ответственности просто невозможно, даже если бы стояла такая цель. Однако без какой-то формы публичного признания и возмещения ущерба все социальные отношения останутся отравленными разлагающей динамикой отрицания и скрытности.

Наше собственное общество сталкивается с похожей дилеммой в отношении наследия рабства. Проявления межрасовой вражды постоянно создают потенциал для насилия в США. Самые серьезные гражданские волнения последних нескольких лет, бунты в Лос-Анджелесе[656], были спровоцированы неспособностью правовой системы привлечь белых полицейских к ответственности за жестокое избиение невооруженного чернокожего. В афроамериканском сообществе прекрасно понимали, что подобные акты насилия – это политические преступления, совершаемые в рамках систематического расового угнетения. Главным в судебном процессе стал вопрос, будет ли широкое американское общество мириться с вопиющим нарушением прав человека. В данном случае обязанность засвидетельствовать преступление легла на жюри присяжных. В отказе присяжных видеть преступление, доказанное у них на глазах, можно распознать знакомые оборонительные реакции отрицания, дистанцирования и диссоциации. Как это часто бывает, сторонние наблюдатели предпочли отождествиться с преступниками, а не с жертвой, и именно это предательство, а не просто насилие со стороны полиции, спровоцировало общественный взрыв протеста и смертельной ярости[657]. Процитирую слова одного общественного активиста:

Знаете, насчет «нет справедливости – нет мира»…

Полагаю, вы могли бы сказать, что это очень просто,

но для меня это всего лишь, гм, несложно.

В то же время смысл здесь глубокий,

а вовсе не мелкий.

По сути, это значит: если здесь не будет справедливости,

то мы не дадим им мира.

Знаете, у нас-то никакого мира нет,

Вот и у них не будет никакого мира[658].

Проблема терпимости к повальному злоупотреблению властью также присуща и отношению к преступлениям сексуального и домашнего насилия. Поскольку подчиненное положение женщин и детей глубоко укоренено в нашей культуре, применение силы против женщин и детей лишь недавно было признано нарушением основных прав человека. Широко распространенные паттерны принудительного контроля, такие как избиения, преследование, сексуальные домогательства и изнасилование знакомым, даже не имели названия (не говоря уже о признании их преступлениями), пока не получили свое определение от феминистского движения. Даже формы насилия, которые были номинально криминализованы, например сексуальное насилие в отношении детей, в прошлом так редко предавались огласке или доводились до суда, что преступникам была практически гарантирована безнаказанность.

Однако в последние два десятилетия реформы законов, вдохновленные феминистским движением, открыли чуть больше возможностей для жертв сексуального и домашнего насилия при поисках справедливости в суде, а разросшаяся сеть убежищ для подвергающихся насилию поспособствовала росту числа тех, кто решился противостоять абьюзерам. В результате, хотя большинство пострадавших по-прежнему избегают выдвигать какие бы то ни было официальные обвинения, преступники больше не могут быть стопроцентно уверены в том, что им удастся избежать правосудия. В ряде получивших большую огласку судебных процессов известным и влиятельным мужчинам (священникам, политикам, спортсменам) пришлось ответить за преступления против женщин или детей, которые они явно чувствовали себя вправе совершать. Эти судебные процессы послужили своего рода политическим театром, в котором заново разыгрывается трагедия и обсуждаются сложные моральные вопросы ответственности.

Столкнувшись с возможностью публичной расплаты, обвиняемые преступники организовали массированные атаки на надежность показаний жертв. Детские адвокаты, психотерапевты и другие люди, свидетельствующие на стороне пострадавших и оказывающие поддержку жертвам, тоже подвергаются агрессивным и организованным нападкам[659]. Особенно острым стал конфликт вокруг сексуального насилия над детьми. Поскольку дети – наиболее беспомощные жертвы, часто зависящие от своих абьюзеров, их шансы на справедливость всегда были самыми слабыми. Вдобавок у детей, подвергающихся длительному повторяющемуся насилию, особенно часто развиваются нарушения памяти, которые еще сильнее подрывают их способность рассказать свою историю[660]. Многие штаты США старались исправить эту несправедливость, расширив законодательные ограничения для сексуальных посягательств на детей. Взрослым пострадавшим, которые после периода амнезии с запозданием вспоминают насилие над собой, была дана возможность давать показания и требовать компенсации в суде. Эта реформа существенно развязала руки закону.

В ответ на это адвокаты обвиняемых утверждали, что претензии, основанные на возвращенных спустя время воспоминаниях, следует отвергать с ходу, поскольку такие воспоминания никак не могут быть правдой. По их словам, эти истории являются абсолютной выдумкой, состряпанной психотерапевтами и внедренной в податливые умы посредством напористого убеждения. Решившихся обнародовать свои детские воспоминания пострадавших изображали пешками в играх психотерапевтов, обладающих выдающимися способностями к внушению[661].