Но в воскресенье 13 августа дом содрогнулся от криков, призывов, быстрых шагов, грохота передвигаемой мебели и ударов молота. Поль стоял у окна, как вдруг услышал скорбный голос фрау Краус.

— Что происходит? Что происходит? Да еще и Урса нет здесь! А ведь он обещал!

Улица и тротуар перед домом — во французском секторе — завалены мебелью, матрасами, узлами, чемоданами, образующими острова, на которых восседают целые семьи.

— Все переезжают, фрау Краус, — объяснил Поль, — я спрашиваю себя: не опоздали ли мы сделать то же самое?

Фрау Краус, с сеткой для волос на голове, в халате и в тапках на босу ногу входит к нему в комнату и вместе с ним выглядывает из окна.

— Смотрите, Шультхайсы, наши соседи снизу! Почему они вынесли чемоданы на тротуар? Эй! Эй! Я делаю им знаки, но они меня не видят.

— Взгляните, рабочие под охраной Фопо заколачивают двери. Люди сейчас выходят через окна первого этажа.

Он высунулся из окна, чтобы увидеть дальний конец улицы.

— Фрау Краус, вы сегодня не сможете пойти на утреннюю мессу в Versöhnungskirche.[21]Они замуровывают вход кирпичами.

— Бедный аббат Зеелос! Что с ним будет без церкви? Он, знаете ли, мой духовный отец.

— Еще есть время. Люди продолжают выходить с первого этажа. Фрау Краус, вы не хотите попытаться перейти вместе с ними во французский сектор? Нас разделяют только несколько метров.

Но старая дама трясла в растерянности головой, повторяя:

— Нет, мой сын должен был быть здесь. Где он сейчас?

После полудня полиция заняла квартиры первого этажа, они начали замуровывать окна. Переселенцы стали выбираться теперь уже со второго этажа.

Поль внимательно следил за тем, что происходило внизу. Это запирание границы (Abriegelung), это разрывание самой немецкой сути, этот удар топора, разрубающий Берлин пополам, как земляного червя. Почему он должен присутствовать при этом? Он вспомнил разговор с незнакомой женщиной на площади Сан-Марко в Венеции. «Близнецы вряд ли могут быть причиной катастроф, но можно допустить, что неизбежность катастрофы привлекает их в те места, где она скоро произойдет», — сказала она. Или он сам выразил эту мысль? Разве это важно? Быть узником, заключенным в квартире вместе со старой прусской дамой после того, как он пролетел над Гренландией, Аляской, Тихим океаном, пересек по железной дороге Скалистые горы и великую прерию? Вкусив столько простора, быть принужденным заключиться в таком маленьком пространстве — какой смысл кроется в таком фантастическом повороте? В каком японском саду (а сад тем более безбрежен втайне, чем он меньше, этого добиваются, терзая его) он будет заточен?

Когда восточные каменщики приступили к ослеплению окон первого этажа тридцати девяти пограничных домов по Бернауэрштрассе, пожарные машины Запада выехали на позиции в конец улицы, чтобы помочь исходу, который еще продолжался. Теперь люди выбирались уже из верхних этажей. Использование больших лестниц могло быть истолковано как нарушение границы и могло спровоцировать стычки с Фопо. Но ничто не препятствовало расстилать страховочные маты и брезентовые полотнища, чтобы спасать прыгающих беглецов.

Зрелище терроризированных мужчин и женщин, принужденных выпрыгивать из окон, слишком поздно решившихся выбрать другой сектор, выглядело и трагическим, и смешным. Одна мысль неотступно преследовала Поля. «Мы не на войне. Нет ни землетрясения, ни пожара, и все же… Не характеризует ли это довольно неприглядно наше время, когда природные катаклизмы сменились административными? Это уже не проблема пушек и танков, речь идет просто о паспортах, визах и штампах». Внимание всей улицы в этот момент привлекли терзания одной пожилой дамы, которая не решалась выпрыгнуть с третьего этажа в растянутый внизу страховочный мат. Никакие подбадривания не могли заставить ее решиться, тогда кто-то предложил, чтобы она спустилась, как в любовных романах, по связанным простыням. Она уже повисла над бездной, когда в ее комнату ворвались Фопо, склонились в окно и попытались втянуть ее обратно, таща за привязанную простыню. Толпа возмущенно закричала, один западный полицейский вытащил револьвер, угрожая Фопо выстрелить, если они не исчезнут. Сбитые с толку, они действительно исчезли, но перед этим один из них бросил в спасательный мат дымовую шашку.

Самая впечатляющая траектория полета была исполнена четырехлетним ребенком, брошенным с пятого этажа отцом, пожарные мягко поймали его в свое полотнище. Другие были менее удачными. Рольф Урбан, родившийся 6.06.1914, прыгнувший со второго этажа, Ольга Зеглер, родившаяся 31.07.1881, прыгнувшая с третьего этажа, Ида Зикманн, родившаяся 23.08.1902 — с четвертого, и Бернд Люнзер, родившийся 11.03.1939, прыгнувший с крыши дома, — все они пролетели мимо страховочных сеток и разбились насмерть.

Эти бурлескные или трагические перипетии не изменили решения Сабины Краус остаться дома в ожидании возвращения сына. Наоборот, эти события произвели в ней метаморфозу, потрясшую Поля. По мере того как ситуация ухудшалась, старая дама начала выходить из состояния растерянности и, казалось, переживала новую молодость, как будто напитавшись электричеством, которым была заряжена атмосфера. Халат, тапки и волосяная сетка уступили место черной накидке, каучуковым баскеткам, а ее седые пышные волосы поддерживал изумительный маленький обруч. Ее округлый, но гибкий, лишенный признаков пола силуэт мелькал повсюду, она стремительно менялась в этой погибающей квартире, перебегала от окна к окну, устраивала валтасаровы пиры, не жалея обильных припасов, таившихся в ее шкафах.

— Это мне напоминает 45-й год, битву за Берлин, ковровые бомбардировки, вторжение красных, массовые изнасилования, — повторяла она, розовея от удовольствия. — Мне было на пятнадцать лет меньше! Вот если бы сейчас союзники взорвали стену! Была бы новая война!

Она перестала мешать тесто для пирога, ее голубые глаза витали в видениях кровавой резни.

— Знаете ли, Поль, я не создана для спокойных времен. Урс хотел, чтобы я переехала к нему в Мюнхен. Я всегда отказывалась. Здесь я чувствую запах пороха. А как восхитительны все эти четыре абсурдных сектора! Берлин — трагический город. Мне нужна его тонизирующая атмосфера. Я лимфатична. Меня нужно стегать кнутом, стегать кнутом, стегать кнутом, — повторяла она, яростно погружая пухлые пальцы в тесто.

Потом она вспомнила детство, раннюю юность.

— Я была толстой и спокойной блондинкой, беспечной и тихой. Все хвалили меня за мой хороший характер. Но на самом деле мне было скучно до смерти. Я просто лопалась от скуки. Я начала жить настоящей жизнью в 1914 году. Токи, идущие из Потсдама, резиденции Кайзера, с Вильгельмштрассе, где министерства, — заставляли меня вибрировать, давали энергию, в которой я нуждалась. Чем больше лицо моего отца омрачалось беспокойством, тем больше я ликовала. Война должна была разразиться, я опасалась, что этого вдруг не случится. И она разразилась. Я боялась, что она будет недолгой, как все вокруг предсказывали. В этом я, по крайней мере, не была разочарована. Я влюбилась в Рудольфа Крауса. Это имя вам ни о чем не говорит?