Никто не выступал, не протестовал на улицах. Люди делали вид, что ничего не происходит, а в темноте шептались о происках леса, говорили, что потерявшиеся уходят в чащу и тонут в волшебных озерах. Но никто так и не сумел найти ни озер, ни останков, ни чьих-то следов. Люди исчезали, и жители предпочитали передавать друг другу легенды о жестокости природы, а не думать на соседа или знакомого, который вполне мог оказаться убийцей. В темноте ведь кто угодно мог спрятаться, а в Ластвилле часто полумрак.

Странный этот город. Раз в год празднует Хэллоуин на площади, но называет его иначе, праздником собственного имени, словно город изобрел мертвецов. Дом с привидениями заменяется древней гильотиной, а люди обмениваются не конфетами, а черепами. Ластвилль предлагает каждому попробовать себя в роли осужденного.

Лучше не загадывать желаний в этом городе. Лучше не оставаться здесь на каникулы и поскорее уезжать домой, в путешествие, куда угодно, где больше света и свежего воздуха. Лучше ничего не просить, иначе желания вполне могут оказаться последними — больше не захочется мечтать.

Осборн не мог перестать думать о Ластвилле и описывать его в мыслях. Он терпеть не мог город, но оставался. Остался на лето, потому что не хотел торчать в Лондоне без Грейс, а больше ехать некуда: на музыке так и не заработал. Остался на зиму, потому что родители уезжали к родственникам, а они его не любили и постоянно над ним подшучивали. Остался на два с лишним года, хотя на первом курсе хотел отчисляться. Привык, прижился, закрыл глаза на многое и смирился бродить в сумерках. Терпел, потому что Грейс почему-то любила летаргический сон Ластвилля, из которого город не собирался выходить. Грейс почему-то всегда говорила, что судьба привела ее, что здесь она наконец обрела счастье. И Осборну хотелось думать, что Грейс говорила про него.

В автобусе они одни. Ехали, покачиваясь, и молчали. Автобус приехал пустой. Водитель даже удивился и спросил, почему студенты так поздно собираются на фестиваль, когда к часу дня уже обычно, радостные и хмельные, едут назад. Осборн хотел было съязвить, но промолчал. Отчего-то шутить не было настроения. Грейс ответила что-то милое, как и обычно, обрубила на корню. Умела она это, мастерски умела.

Они должны ехать недолго, но время в общей серости, казалось, увеличилось втрое. Грейс молчала, смотрела вперед, не моргая, и о чем-то думала. Лицо у нее напряженное, словно девушке приходилось терпеть головную боль, но одухотворенное. Осборн предложил таблетку, но Грейс покачала головой, почти незаметно. Осборн понял и больше не спрашивал. Она чем-то обеспокоена, не плохим, но и не хорошим. Это ощущалось. Осборну не нравилась ее встревоженность.

К моменту, как добрались до остановки, Осборну показалось, что прошел час. Голова, на улице чуть освободившаяся от тяжести, в дороге снова заболела. Он выпил сильное болеутоляющее, но таблетка не помогла.

Из автобуса он вышел первый и шлепнулся ногой в лужу. На джинсах появились новые пятна. Осборн тихо выругался, потряс ногой, сделал шаг вбок и подал руку Грейс. Она спустилась так аккуратно, что даже не коснулась воды.

— Слышишь? — прошептала Грейс, когда автобус отъехал.

— Что слышу? — Он понял, о чем говорила Грейс, но отчего-то не захотел называть.

— Поют! Слышишь? Кто-то поет.

— А, ты про эти приглушенные крики? — спросил Осборн, приподняв бровь.

— Это песни, а не крики. — Грейс улыбнулась.

— Скорее вопли.

— Так некоторые поют.

— Надеюсь, не все.

— Ты поешь лучше.

— Хорошо, что ты это сказала. Я начал переживать, — усмехнулся Осборн, но веселее ему не стало.

Грейс улыбнулась и взяла Осборна за руку. Парень улыбнулся.

Фестиваль на самом деле слышно. Слышно, наверное, с подъезда к Ластвиллю. Каждый зазывала, одевшийся на манер средневековых торговцев, кричал и приглашал к своей лавке. Каждый мало-мальский музыкант, который растерял остатки самоуважения, переоделся в менестреля, забыв, наверное, даже вытряхнуть прошлогоднюю пыль из карманов, и ходил среди посетителей: студентов, которым нечего делать в выходной, и туристов, что искали чего-то интересного не в том месте, тренькал на инструменте, часто ничем не напоминавший средневековый, и просил монетку на стаканчик эля. Лютни в дефиците и бронировать их приходилось за несколько месяцев до фестиваля, так что обходились укулеле, гитарами, барабанами и скрипками. Туристы все равно не заметят. Главное, чтобы громко и ярко.

Грейс шла чуть впереди и ничего не говорила. На фоне мрачных домов из темного кирпича, что не стали краше даже с украшениями, она казалась спустившимся на землю лучиком солнца.

— Ты так загадочно молчишь, — обратился к девушке Осборн, подпрыгнул, но все равно не обогнал.

— А я думаю, — заявила Грейс, не обернувшись.

— О чем думаешь?

— Если бы ты взял гитару, мог бы присоединиться, — медленно проговорила Грейс. Ее голос неровный, прыгал вместе с девушкой, которая спускалась по бугристой дороге к площади. Волосы прыгали следом, такие легкие, словно невесомые, и блестящие. Было бы на улице светло, Осборн ослеп от одного взгляда на них.

— Я лучше найду гильотину или попрошу топор поострее, — усмехнулся Осборн, отстававший от Грейс на полтора шага. После тяжелой ночи идти по такой дороге наказание. Мозг в голове, казалось, подпрыгивал вместе с Осборном и стукался о кости.

Грейс улыбнулась. Взглянула на него, кротко, быстро, как яркая вспышка, как блеснувший перед глазами огонек.

— А вдруг в толпе продюсер окажется? Заметил бы.

— Продюсер в Ластвилле? Это даже звучит смешно. Он, наверное, уже давно на пенсии или приехал к гильотине. Может, не слышал, что это бутафория.

— Гильотина настоящая, — усмехнулась Грейс. — А продюсер мог бы из интереса приехать. Мало ли. Надо использовать любую возможность.

— Думаешь, хороший продюсер оценит это? Можно ведь себе имидж одним плохим выступлением испортить. — Осборн улыбнулся.

— Зато из тебя бы сделали звезду.

— Звезду? Здесь? Вряд ли. Может, кого-то и есть отрывок секунд в двадцать, под который танцуют. Я такого пока не придумал.

— И что в этом плохого? Зато заработал бы пару монет. — Грейс явно улыбалась.

— Самоуважение я бы не выкупил, — утвердил Осборн, а потом словно засомневался, почесал голову и добавил. — Да и что