гильотине, надутый палач позабыл о лезвии гильотины, поднимал топор и заносил его над шеей улыбавшейся старушки, а небо над Ластвиллем становилось черней.

Осборн отвернулся и потер лицо руками.

— Ну как? — спросила повеселевшая Грейс.

— Да как-то никак, — сказал Осборн, взял Грейс за руку и, оборачиваясь, увел прочь.

Старушка позади же уже встала и помогала забраться на аттракцион дочери.

— Странное развлечение, не думаешь? — прошептал Осборн, когда они отошли к накрытой потертой яркой тканью палатке с напитками, от которой тошнотворно пахло лимоном и жженым сахаром.

— Ты про гильотину?

— Да.

— Это уже традиция. Тут много голов в свое время отрубили.

— Если бы им на самом деле рубили головы…

— Но их фотографируют. У таких любителей приключений, наверное, интересные альбомы из путешествий. Может, нам тоже сфотографироваться там?

— Грейс, не шути так. У меня слабое сердце.

— А вдруг топор упадет? Интересно, об этом напишут в газетах? Будет ли это несчастный случай?

— Я надеюсь, мы не узнаем, Грейс.

Грейс обернулась, как-то особенно хитро и весело поглядела на Осборна и, улыбнувшись, потянула парня дальше.

Людей у палатки было так много, что к прилавку, на котором разложены сувенирные бутылочки и сладости в бумажных и тканевых упаковках, смогла протиснуться только Грейс. Осборн стоял позади и не мог рассмотреть даже меню.

— Все равно не могу понять, зачем все это, — сказал Осборн и обернулся. Гильотина проглядывалась даже через толпу голов.

— Людям нравится думать о том, что после такого обезглавливания никто не умирал на самом деле. Будто никого до них никогда не было, а люди в прошлом выдуманы. Думают, что раньше никто не лишался головы здесь на самом деле. — Грейс пожала плечами и посмотрела на меню. Обернулась и спросила: — Ты будешь эль? Его здесь все берут.

— Эль? — Осборн задумался, хотел было отказаться, но похмелье пробудилось в нем и в голове заскребли когти. — А… да к черту. Давай. Хотя, подожди, там что-то еще есть?

Грейс вгляделась в список напитков, написанный на заламинированном свитке. Лавочник в то время улыбался, обслуживал туристку в желтой курточке и протягивал ей что-то зеленое в пластмассовом стаканчике, а оплату принимал горстку монет — в день фестиваля на территории Ластвилля запрещали принимать карты, чтобы не портить облик средневекового праздника. Монеты покупали на вокзале в специальной лавочке с надписью «Банк».

— Что ты хочешь? — переспросила Грейс.

— Что-то типа лимонада, — сказал Осборн, поморщившись. — Там есть такое?

— Есть, — сказала Грейс, когда еще раз просмотрела меню. — Будешь?

— Да. И побольше, пожалуйста.

— Хорошо. — Она, наверное, улыбнулась. — Ты пока отойди, задавят ведь. Я возьму.

Осборн отошел, но стоило ему обернуться и увидеть очередного человека, ползущего к бутафорской казни, парню снова стало не по себе. Он огляделся, но не увидел ни единого места, где бы не было людей: они кружились вокруг лавок, стояли в очередь в музей, где выставляли орудия пыток и торжественно открывали выставку чумы, обсуждали погоду, пока ждали фотографии, или просто поедали сладости в форме черепов, из которых некрасиво вытекало малиновое варенье.

Тошнота снова поднималась к горлу.

Телефон в кармане джинсов завибрировал. Осборн поморщился. Он уже представлял, что там может быть: варианта два и ни один не радовал. Но телефон достал, посмотрел на высветившееся на экране сообщение и, чертыхнувшись, убрал назад. Опять Шеннон. Опять с упрашиваниями сыграть то, что Шеннону хочется. Ему бы объяснить, что он ничего в музыке не смыслил. Они так и не нашли общий язык, играли две песни во время одной. У них ведь нет будущего вместе, они мечтают о разном. Объяснить бы, но не сейчас. Может, потом.

Осборн вздохнул, поднял голову и посмотрел на небо. Серые облака проплывали над головой, не вслушиваясь в музыку, что слилась в неразборчивую какофонию, не всматриваясь в людей, которым вдруг захотелось нарядиться в костюмы. Серое небо умиротворяло. Облака, уходившие вдаль, казалось, дарили спокойствие каждому, кто взглянет на них. Осборн смотрел вверх, пытался отключить слух, но трубадуры продолжали играть, и не слышать их невозможно.

«Это какое-то безумие, — подумал Осборн. — В чем веселье? Люди приходят посмотреть на кости в музей или поиграть в мертвецов, а потом по дороге домой будут рассказывать детям о том, как важно жить во благо общества и быть счастливым и работоспособным. Они тешат себя надеждами о вечной жизни? И зачем все это Грейс? Она же всегда говорила, что фестиваль — это куча дураков. Почему сегодня решила прийти?»

Он не боялся мрачного. Еще до Лондона бывал на кладбищах и даже пытался поиграть там на гитаре. Думал, что в тишине ничто не отвлекает. На самом же деле отвлекает многое, намного большее, чем в любом другом месте. Осборн перестал, даже гулять не возвращался. Но ведь он был совсем юным, глупым. А в Ластвилле люди всех возрастов.

Додумать не дали. Грейс окликнула раньше, чем первые правильные мысли навестили его. Осборн повернулся и увидел ее, счастливую и улыбающуюся, с двумя пластмассовыми стаканчиками с мутными жижами, желтой и оранжевой.

Они отошли в сторону, где никто никого не было. Грейс прислонилась к фонарю и с наслаждением отпила из своего стакана, а Осборн поднес напиток к носу, понюхал и поморщился.

Вдалеке глашатаи объявляли начало нового спектакля в театре. Сегодня давали что-то древнее, в тон празднику. По площади, за палатками, туда-сюда ездили старые повозки, запряженные взмыленными лошадьми. Вдоль линии домов бродил одинокий сутулый фокусник в потертом костюмчике и предлагал туристам поиграть с ним в карты.

— Неужели это настоящий карнавал?

— Средневековый, как на картинах, — сказала Грейс и отпила пива.

— Как-то на картинах он красивее. Бедняки в костюмах богачей, живые в костюмах мертвых. — Осборн крутил стакан в руке и смотрел, как в желтой жиже крутятся кусочки чего-то, мало напоминающего фрукты.

— Ага, будь, кем хочешь, но только в этот праздник. — Грейс улыбнулась.

Осборн помнил. У средневековья были такие развлечения. Карнавал высвобождал все запретное в человеке. Можно все: дружеское общение между бедняками и богачами, разврат, чревоугодие, винопитие. Высвобождали, что держали в себе, чтобы потом