Слепая беззубая ярость сменилась хмельным азартом. А и вправду осушить бы это болото, и так, чтоб ни лужицы не осталось… ни памяти даже…

Память бы выбрать и вычеркнуть, но не выйдет. Придется снова с нею сживаться. Сживется. Теперь-то он взрослей, только…

Ледяные иглы смели остатки игруш.

Вот так оно ладно будет.

За спиной завыли волки, одобряя этакую охоту.

Еська с чердака скатился кубарем.

— Что…

— Я открыл дверь. — Евстигней сидел на полу, скрестивши ноги, и сдирал с рубахи бусины. Одну за другой. Сдирал и раскладывал хитрым узором. — Я вспомнил… матушку вспомнил. Настоящую. И ее… и… вообще все.

Емелька сидел в углу, и губы его шевелились. Молится? Нашел время. Или он со страху? Непохоже. Вона, какое лицо ясное, и улыбается, что блаженный…

— Она велела, и я открыл.

Евстигнеевы глаза потемнели.

— Я ей клялся исполнить, что скажет… давно… клятву кровную… если бы сам, то ладно, но у меня сестра есть… была. Сейчас не знаю, осталась ли… но была.

Бусина к бусине.

Егор наблюдает, ничего не говорит, только пальцы бегают, как всегда он делает, когда нервничает. Но опять же, непохоже, что со страху.

— А ножи меня дядька Ольгерд кидать научил.

— Вернешься — спасибо скажешь. — Архип Полуэктович остановился и на бусины поглядел, пальцем ноги подвинул одну, которой из ряду выкатиться вздумалось.

— Вернусь?

Наставник хмыкнул:

— Или ты тут остаться решил? Не то чтоб я против… меньше студентов — меньше боли головной, да от место тут для здоровья не самое лучшее. Болота. Сырость. Сам не заметишь, как одичаешь. А одичалый магик для людей опасен.

Снаружи загудело. И Евстигней вздрогнул.

— Угомонись, — Архип Полуэктович наклонился и бусины сгреб в горсть, — Фролушка душеньку отводит… не надо мешать человеку. Пущай себе.

— Но…

— Молодой человек, неужели вы полагаете, что два боевых мага — это недостаточно, чтобы обеспечить вашу безопасность? — Голос Люцианы Береславовны был холоден, что стужа зимняя, и от этого холодку у Еськи по спине мурашки побежали. Он аж руку под рубаху засунул, чтобы спину почухать, потому как мало ли, может, не от голосу, может, и не мурашки вовсе. Чердак-то старый, не угадаешь, какой напасти в нем подхватить можно.

Щучка, державшаяся в тенечке, шепотом поинтересовалась:

— Блохи заели?

— Совесть, — буркнул Еська.

— А у тебя она имеется?

От же, баба лядащая, сама едва на ногах держится, а туда ж, зубоскальничать.

— Сядь он, — Еська произнес шепотом, не сомневаясь, что услышан будет. Слух у девок уличных кошачий, а нюх, на беду, и того острей, и коль спокойна, значится, и вправду опасности нема. Да и к себе прислушавшись, понял Еська, что не ощущает ее… вот хоть нежити за воротами тьма-тьмущая, но этой самой тьмы он нисколечки не боится.

Оно-то верно, что и сам Еська не из трусливых. Но трусость — одно, а здравые опасения — совсем иное. И ныне чутье подсказывало, что не нежити опасаться надобно, а…

Он пошарил за пазухой и вытащил конверт.

— Лойко ушел, верно? — Пальцы тронули сломанную печать с крысиною лапой. — Это я понимаю… другого не пойму, отчего ты, Ильюша, остался? Архип Полуэктович… я честно собирался вам отдать, но… запамятовал. Не серчайте.

— Бывает. — Архип Полуэктович конвертик-то принял аккуратне. — Память у тебя короткая, что волос у гулящей бабы. Мозгов и вовсе нету, чего ж серчать?

Ильюшка поднялся.

Медленно.

Текуче.

И вроде он, да только не он… стоит посеред хаты человек… человек ли вовсе? Слезла старая шкура, что с ужа перелинявшего. А с нею и стеснительность сгинула, сутулость его обыкновенная… задуменность.

— Донесли?

— Я все понять не мог… ладно Евстя у нас головою ударенный. — Еська шагнул было к чужаку, да только остановлен был могучею дланью, которая Еськину рубаху сгребла и его, как был, с рубахою подняла. — Да все одно давненько он в снах не хаживал… и за нами не водилось такого, чтобы спать сном беспробудным… опять же, газ, которым его едва не потравили… я запах узнал.

Еська чихнул.

От же ж, правду говорит. Только поверят ли? Хотя… Ильюшка и не подумал прятаться. Утомило его человеческое тело? Несподручно, тяжело ему, развеликому, в человеческом тесном теле.

— Дурная трава… — Еська поморщился. Уж этот запашок, который привязывался к одеже намертво, скобли ее после, вымачивай, а все одно не избавишься собственною волей, он крепко запомнил. Как и тот единственный раз, когда, поддавшись на уговоры старого приятеля, выкурил трубку, забитую черным, что перец, семенем.

Сладковатый вкус на губах.

И слабость, истому, что охватила все тело. И нежелание двигаться. Беспричинную радость, не отпускавшую долго, а после сменившуюся тягостной пустотой, с которой выть хотелось.

И на стены лезть.

Архип Полуэктович вытряхнул из конверта бумаженцию, не особо чистую, да и писана она была наспех, словно не пером, а цельною курячьей лапой — клякса на кляксе, буква на букве. Сам Еська полдня разбирался.

Но разобрался.

И крепко удивлен был.

— Бестолочь, — повторил Архип Полуэктович, записочку сию зачитавши скоренько. — Сразу надо было…

— Запамятовал… — Еська руками развел, позволяя ножу в руку соскользнуть.

Нынешнего разу он не позволит…

— Скажите ему, — молвил Илья, глазья щуря, — что если он своего ножа кинет, то и назад получит. Правда, не уверен, что у него поймать выйдет.

— Ты это был… ты ко мне приходил… не только ко мне… ты…

— Я. — Ильюшка потянулся, смачно так, со вкусом. — В какой-то мере… Егорушка, просвети нашего… храбреца…

Егор скукожился.

И себя обнял.

— Ну же, дорогой, не стесняйся, а то я могу подумать, что ты у нас тварь неблагодарная… за людьми это водится, конечно, но все одно огорчительно…

Илья передернул плечами.

Потом руки расправил, потянулся так, смачно, до хруста в костях.

— Зачем? — Еська вдруг явственно понял, что вновь пропустил время, когда бить имело смысл. Сейчас же… и вправду ножа возвернут. Да в самое горло. И захлебнется он, честный вор, сталью и собственною кровью.

И будет это, может, очень героично, но все одно глупо.

Снаружи громыхнуло так, что крыша подскочила, посыпалась с потолка мелкая травяная труха. Стены ходуном заходили.

— А Фролушка-то не на шутку разошелся. — Архип Полуэктович бумажку-то в конверт возвернул, а конверт Еське сунул, мол, держи свои откровения. Запоздали они слегка.