— Тревога!

Егору снилась Марьяна Ивановна. Узкое лицо. Белые губы. Глаза, которые наливались кровью. Руки когтистые, что птичьи лапы. И руки эти тянулись к Егору, чтобы вцепиться в шею его, сдавить…

Он ощущал их.

И гнилостное дыхание.

И страх, который был всеобъемлющ, хотя, странное дело, Егор рапрекрасно осознавал, что все происходит во сне. Он всею сутью своей желал проснуться, но вместо этого лишь вернулся в тело свое, неподвижное, будто бревно.

— А ты думал, игры с нечистью иначе заканчиваются? — спросил Фрол Аксютович и, ухвативши Егора за ноги, поволок к двери.

Куда?

— Похороним тебя, и дело с концом. — Фрол Аксютович не улыбался — скалился, и зубы его были остры.

Но Егора нельзя хоронить! Он живой!

— Это тебе так кажется.

Сон.

Всего-навсего сон.

Фрол Аксютович никогда-то не похоронит живого человека, да и… и зубы у него обыкновенные. Не самые хорошие, но…

Надо проснуться.

— Зачем? — спросила уже Марьяна Ивановна, в которую, подтверждая Егорову теорию о сне, превратился Фрол Аксютович.

Небось наяву у него так бы не вышло.

Чтобы ожить.

Чтобы ущипнуть себя за руку и порадоваться, что кошмар — всего-навсего кошмар.

— Что ты, бестолочь, знаешь о кошмарах? — Марьяна Ивановна поджала губы и головой покачала этак с укоризною. — Кошмар — это когда тебя заживо жрут. А тебя, дорогой, вот-вот сожрут. И ничего-то ты не сделаешь. Так что радуйся, пока ты такой, боли не будет.

Нет!

— Да! — Она захихикала. — Всех вас сожрут… перехитрила… всех перехитрила…

И ткнула когтем в бок, и коготь этот вошел в тело, будто горячий нож в масло. И больно стало, до того больно, что Егор, не выдержав, закричал.

И проснулся.

Рассыпалось эхо набата, и голос Евстигнея тонул в тяжелом волчьем вое.

Тревога.

Кирей оглянулся на деревню.

Гудел набат.

И нежить, растревоженная, разъяренная близостью людей, сладкого живого мяса, которое еще недавно было недоступно, пришла в движение. Роилась уродливая мелочь. Стрекотали кикиморы, подгоняя чудовищных своих слуг. Ожгени подобрались к самой калитке, над которой переливался всеми цветами радуги пузырь щита. И по пузырю этому ныне бежали волны.

Вот-вот погаснет.

И тогда вся эта орава хлынет на ограду.

Надо возвращаться.

Нет.

Кирей остановился.

Справятся. Фрол Аксютович недаром значится лучшим магом царства Росского. Выкосит половину. Архип же, и не оборачиваясь в истинное обличье свое, второю закусит… им и стрельцы-то не нужны, так, для порядку… а у него, у Кирея, не будет иного шанса.

Он заставил себя повернуться спиной к деревне.

— Бежишь, рогастенький, — Марьяна Ивановна окликнула. Она стояла, обеими руками опираясь на трухлявую клюку. И руки эти порастали мелкой чешуей. — Правильно, не твоя это война.

Глаза пожелтели.

И значит, пошел процесс. Еще седмица-другая, и вместо неупокойника, пусть и силой изрядной наделенного, появится в округе тварь-выжорка. Будет ходить по путям-дорожкам старушка, будет разговоры с людьми заговаривать, про житие их выспрашиваючи. А заодно уж силу жизненную тянуть.

К иным и на закорки попросится.

И ведь не откажут.

Выжорки хорошо разум мутят. А она, вспершись на спину, пустит в тело человеческое тонкие когти. И заговорит… об чем — об этом никто, кому уцелеть получалось после этакой встречи предивной, вспомнить не мог. Зато все в один голос твердили, будто от слов выжоркиных бежать хотелось на край света. Они и бежали, пока силы были. Падали. И тогда уж, обездвиженных, выжорка и ела.

Мерзость какая.

— Что, убить меня попытаешься? — Выжорка захихикала. — Не надо, мальчик, не твоя это война. Тебя он девка твоя ждет и дождаться не может. Все гадает, исполнишь ли ты слово свое аль так, голову дуришь… как тебе дурили. Всех вас обдурила…

— Что вы хотите?

— Я? Известно чего. Гнилую кровь выпустить. Гнилую ветвь под корень вырубить. И не только я того хочу… она тоже.

— Матушка?

— Тьфу… ни стыда, ни совести. Мать у человека одна, а ты…

— Она для меня много сделала. — Говорить с мертвецом — пустая затея, все одно они слышат лишь то, что желают. Впрочем, как и живые.

— Она для себя много сделала. — Марьяна Ивановна шагнула вбок и замерла, вытянула шею, на которой кожа складочками обвисла.

Пройдут годы, и в складках этих жир накопится, говорят, целебный, куда целебней яда гадючьего.

— Думаете, вы тут самые умные? Собрались щуку на малька ловить… мальков вон целое ведро, да только щука-то не здесь… но вам с того не легче… всех положат. Знаешь почему?

Кирей позволил пламени выглянуть.

— Ой, не пужай старушку, пужали и до тебя. — Марьяна Ивановна сунула пальцы в рот и засвистела, залихватски так, с переливами. И от свиста этого закачались вековые сосны, сыпанули жесткой иглицей. Ветер взывал, отзываясь.

А из глубин леса донесся глухой рык.

— Уходи, азарин. — Марьяна Ивановна разом серьезною сделалась. — Тебя отпущу, на тебя у меня злости нет. Беги. Лети. Молись своим богам. И забудь…

Тварь ступала медленно.

Осторожно.

Кирей слышал рассказы о той, зимней, да не то чтобы не верил… верил, что страшна она была, но одно дело — страх этот с чужих слов испытать, и совсем другое — воочию узреть существо.

Высока.

С тура матерого.

На тура и похожа. Голова лобаста и рогаста, только рога таковы, что к земле голову клонят. Длинны и закрученны. Остры, что пики стражников. Зеленым пламенем объяты. Спина бугрится. Копыта землю давят, и та вздыхает под каждым шагом твари, но держит, не проваливается.

Из спины быка-зверя куцые крылья поднимаются.

Сзади загибается крючком хвост скорпионий с жалом бледным, а из него сочится прозрачный яд.

Марьяна Ивановна рукой махнула, и тварь заревела, засопела, роняя на землю клочья зеленой пены, но склонилась пред той, чьею волей была к жизни воззвана.

— Вот так. — Марьяна Ивановна драные юбки подхватила да и взлетела на быка. Села промеж крыльев. — А ты иди, мальчик… у тебя вся жизнь впереди. Только не вяжись больше во взрослые игры. Опасно сие.

Тварь загудела.

Затоптала, землю сотрясая. Головой качнула, будто примеряясь, как ловчей Кирея на рога вздеть. Он отступил. И еще на шаг… и на два… это не побег.