— Ну а раньше ты как обращался ко всем? — И хотел еще и: «ты откуда?», «где ты жил до тюрьмы?».

— В смысле — к вам, по понятиям. Мне сказали: нельзя, мне нельзя к вам в тюрьме обращаться… прикасаться нельзя ни к кому, — задохнулся в прохватившем его понимании, что Угланов ему как засадит сейчас!

— Чего-чего? — И уже понял все, что-то сразу бодливой, сучковатой корягой всплыло из донных отложений детдомовской памяти — про «обиженных», «пидоров»… и корябнуло, нет, ободрало: значит, вот кого сразу «они» подсадили к нему — чтоб, забрызганный, он подцепил и заехал на зону зашкваренным, чтобы все от него воротились, отбегали, чтоб не заразил!

— Я так больше не выдержу, вы!.. Не смогу прокаженным! Когда все, когда все от тебя убирают свои вещи, тарелки… И это! То, что делают там… — захлебнулся подкатившей к горлу блевотой от представления, — если вы… если там вы со мной… — он кричал распухающим горлом, давился, тридцатипятилетний огромный ребенок, узнавший: там, куда его тащат, живут людоеды.

— Не ори! Кто ты, что — по порядку! — Запустился в башке счетчик Гейгера, как ему самому теперь выскочить вот из этой заразы.

— У… у меня статья сто тридцать два, — не сомневаясь, что Угланов знает шифр. — Я не могу об этом даже говорить. За изнасилование… д-д-дочери, — сказал нутром, натужившись на схватках и разродившись уточнением, которое он вообще, Угланов, не воспринял. — Семь лет ребенку, семь! Она, Дианка, ну… я не ее биологический отец, но она моя дочь, понимаешь, моя! Не как дочь, а моя! Как я мог?! Вот каким это органом, местом физически?! Это ж даже не Волга впадает в Каспийское море, это суть, естество человека! И вот это мне им приходилось доказывать: я человек! не могло, быть не может! Это мой, мой ребенок, она — моя жизнь! Вот Дианка моя и жена. Она у меня — первая, одна и навсегда! Я ж даже не поверил собственному счастью! Когда я ее встретил, мне даже стало страшно. Что мне это дается, жизнь дает мне ее, вот такую, какую я давно не надеялся встретить. И все у нас, как надо. Как у моих родителей, как у ее родителей. Дианка вот сразу ко мне потянулась… — в нем захрюкали клапаны, ринулась и по горло его затопила вода. Высоко перешагивая слезы, потащил вброд историю жизни своей, наступающей смерти, которая официально оформится завтра. — Легли в больницу прошлой… то есть этой зимой, — заключил он жену и ребенка в привычное прошлое «мы», как в какой-то сияющий шар. — Очень больно глотать, температура ночью вдруг — тридцать девять и восемь, мы на «скорой» в больницу, забили тревогу. Ну а потом в больнице нам анализы. Сперматозоиды в моче. — И передернулся от омерзения бездонного, как в миг плевка в священное их «мы», в тот самый шар сияющего счастья, внутри которого соединяются их руки и перепуганные губы приникают к исцелованному лобику самым надежным в мире градусником с кровью вместо ртути. — Нам не сказали ничего, родителям, — зачем?! Зато вот сразу сообщили куда надо! Сразу меня, меня и заподозрили! Ну кто еще-то, правильно? Отец! И началось, поехало все дальше, как снежный ком с горы, уже не остановишь. Явились следователь, тетки из опеки. Все осмотреть, Дианкины игрушки. У нас была корзина для белья — вот всю ее изъяли. Ходит девочка в садик? Какие взрослые мужчины могут находиться в вашем доме? Ну, значит, папа! Отчим?! Так тем более! Мне как сказали, я мгновенно отключился вообще, куда-то шел, куда меня повесткой, и ничего вокруг не узнавал: все то же самое вокруг, двор, где я вырос, но я не знал уже, как это называется, забыл слова, названия вещей. Я думал, что это дичайшая, невероятная ошибка, такая глупая, что это скоро все поймут, всё прекратится это, остановится… Ну ведь могли же они там, в лаборатории, что-то перепутать, все эти баночки, пипетки свои, скляночки… чье-то еще взять по ошибке, не Дианкино… ну, там, не знаю, мальчика-подростка… и вместе с этим страх все время — что кто-то мог с Дианкой это сделать… Это в чьи же мы отдали руки в больнице ее?.. Уж мы и так ее, и сяк, чтоб рассказала, — и ничего, таращит свои глазки, обыкновенная, веселая, такая же! Да если б было что, да разве б мы в своем ребенке не увидели?! Да и врачи потом смотрели девочку… ну, там… и никаких там повреждений, все, свобода! Это огромнейшее было для нас с Маринкой освобождение от страха, что кто-то что-то мог с ребенком в самом деле! И все равно мне предъявляют обвинение! Это потом уже в развратных только действиях. Постельное белье смотрели. Сто повторных анализов — там какие-то смывы, соскобы со всех наших трусиков — чисто! Да только следствие уперлось в самый первый тот роковой анализ сумасшедший! И экспертизы, экспертизы нам еще! И главное, вся эта мерзость на ребенка выливается! Они ж ведь за Дианку принялись! Работа с психологом! Вот где, я вам скажу, извращенцы-то истинные! Вопросы: папа тебя трогал? трогал тебя за попу или нет? на колени сажал? целовал? Нет, блин, в скафандре космонавта должен папа! Вы хоть раз в жизни видели вообще — живого ребенка?! Который сам к тебе на шею: папка, на верблюде! И «пыс-пыс-пыс» мы делали в кустах, и сколько раз трусы меняли. Это ж ведь жизнь живая — это понимаете?! И Угланов почуял удар, мягкой легкой детской тяжестью в грудь: возвратился, влепился подброшенный Ленька — и мужик этот вот точно так же подбрасывал и за попу подсаживал девочку на надежную нижнюю ветку, чтоб она дотянулась до медовых светящихся яблок под солнцем.

— Ну а потом они заставили Дианку рисовать, ну и она нарисовала — Мурлехрюнделя. Психологичка эта посмотрела и там такие признаки в зверюшке обнаружила, что однозначно вот ребенок подвергался… Пускай сама врачу покажется сначала! И на детекторе вопросы эти все — да ну меня на полиграфе просто колотило. Мы заплатили официально двести тысяч через кассу, а полиграф нам этот: вы дайте мне вот лично еще триста, чтоб на какой-то вас другой аппаратуре, без погрешностей.

— Ну так и дал бы.

— Дал! Но только нам сказали: поздно. Жене в глаза наш следователь: поздно!.. — Сказал: раз мы уже вот это дело возбудили, то вот такие педофильские дела у нас уже закрыты быть не могут. Что если им теперь признать, что облажались, тогда их всех в прокуратуре снизят сверху донизу. Что ты уже по всем телеканалам педофил, так что ищи для дочки нового отца, а этот твой, он сядет полюбому и назад человеком уже не вернется.

Угланов засадил без жалости в захрюкавшую гору, бил — чтобы почувствовать свою отдельность от него, себя — другим, единственным, стальным, бил — чтоб не чувствовать рванувшийся меж ребер и пробирающий обоих их сквозняк, ток одинаковой, одной и той же боли, уничтожения, немощи, потери… и закричал в закрывшие лицо, словно пробоину в обшивке, эти пухлые трясущиеся руки:

— Предлагали тебе порешать? Говорили жене, собирала чтоб деньги? Ты кто вообще такой?! Работал кем, работал?!

— Я… архитектор… был, — закашлялся тот пылью над руинами жизнестроительного плана: затевалось на годы, как будут строиться дома, распределяться действующие силы и нагрузки по незыблемым фермам и радугам арок, но пришли взрывники с капитанскими звездами и лиловой заразой гербовых штампов — и как же это было на него, на все его, Угланова, похоже — скелеты прожитых конвертерных цехов и железное эхо рекордов по выплавкам небывало живучих могутовских марок.

— Архитектором где? Что решал ты такое? Что и где ты построил?