В 1915 году он, будучи противником войны, эмигрировал в Норвегию. Если мы хотим понять, что означало для Янна трехгодичное пребывание в этом героическом - омываемом и подтачиваемом морем - ландшафте, нам остается лишь обратиться к древнему мифу, согласно которому Рея доверила свое дитя нимфам и кентаврам, чтобы они втайне вырастили его, потому что иначе оно было бы сожрано Хроносом. Когда Янн в 1918-м вернулся обратно, он уже был таким, каким нам его показывает посмертная маска: не человеком, преследуемым демонами и аскетически обороняющимся от них, не сложным характером, страдающим от болезни всех современных людей - сомнения в себе, - но тем, кого вырастили демоны и кто знает, сколь многим им обязан; кто с состраданием, как адвокат, защищает их дело перед людьми. Это и стало его постоянной темой; можно считать, что по достижении двадцатилетнего возраста развитие Янна завершилось. Говорить применительно к нему о юношеских и зрелых работах бессмысленно: все, что возникло в последующие сорок лет, - не что иное, как грандиозные вариации, также и с этой точки зрения сравнимые с внеисторичной природой. Поэтому чисто литературоведческий, узкопрофессиональный, психологический или даже морализаторский подход никогда не будет соответствовать феномену Янна. Критиковать его нетрудно, но рассудочное Да или Нет ничего не изменит в натуре, существующей в некоем особом мире, «из которого меня не изъять», как выразился он сам. Словами этими сразу обозначена анахроничная и однозначно трагедийная позиция Янна.

В 1920-м он за драму «Пастор Эфраим Магнус» получил от Оскара Лёрке премию имени Клейста. Литературная общественность отреагировала на это с возмущением. Восторженное признание со стороны немногих и ядовитая неприязнь большинства с той поры оставались типичной для Янна ситуацией, слишком часто повторявшейся вплоть до его смерти, да и потом. Даже когда его пьесы ставились в сокращенных и смягченных редакциях, они, как правило, уже после первых вечеров снимались с репертуара. Шокированная публика принимала спектакли враждебно, дело доходило до театральных скандалов, а газетные репортеры из-за обычной для них нечувствительности к рангу драматурга, из-за дешевой язвительности еще больше способствовали тому, что Янн приобрел репутацию автора извращенного, копающегося в грязи и оскорбляющего бюргерское чувство приличия, чего общественность, дескать, не должна допускать. Но постоянные нападки не заставили Янна свернуть с однажды избранного пути, а до мелочных обид он не опускался - что лишь подтверждает подлинность его дарования

Так же обстояло дело и с прозой. Ни ранний роман «Перрудья», ни пространная трилогия «Река без берегов», эпилог к которой существует в виде трудно поддающейся прочтению рукописи, до сих пор не оценены в должной мере с точки зрения их значимости для немецкой литературы. Редко случается, чтобы название книги столь точно соответствовало и произведению, и автору. Все, написанное Хансом Хенни Янном, - это нескончаемая река без берегов: форма и финал здесь не более чем условность. Великий анонимный голос не позволяет втиснуть себя ни в какие рамки и продолжает звучать независимо от того, заявляет ли он о себе в шелесте березы или в шуме крови, живет ли как крик животного или как обертон органной трубы. Сам этот голос, собственно, всегда и является темой; все поверхностно-романное в бытии перед этим голосом, этой «гудящей тишиной» кажется судорожными и ложными потугами. Голос совершенно лишен мистической или романтической окраски; он и не реалистичен, но - реален. И он не бывает космическим, но всегда остается вполне земным. Это материнский голос самой Земли, которая с ликованием или жалобой присоединяется к хору планет. Монолог одной одинокой звезды в одном созвездии.

Что наше время с его какофонической суетой не склонно прислушиваться к такому голосу, понять можно. Но совершенно непостижимо, что Янна обвиняют в грубом материализме (как недавно в одной газете, в связи с его смертью). Об отсутствии у наших современников религиозного чутья и об их самодовольной глухоте свидетельствует тот факт, что никого из них не тронул ветхозаветный пафос, заключенный, словно в органном тоне, в каждом высказывании Янна. Ведь именно чувственная мелодика псалмов, речевая буря пророков вновь звучат из его уст, и именно они столь сильно на нас воздействуют; происхождение такого пафоса можно проследить еще дальше, до плача Гильгамеша по умершему другу Энкиду - предположение тем более оправданное, что Янн сам ссылается на этот древний эпос. А кто бы решился назвать Гильгамеша материалистом лишь потому, что он был язычником? И еще более непостижимо, что никого не поразили фигуры ангелов, которые почти во всех произведениях Янна своим появлением подчеркивают трагизм человеческого бытия. Правда, для Янна ангелы были отнюдь не абстракцией, не платоническими идеями и уж конечно не посланцами небес или душами умерших, а существами вполне анималистическими, нуждающимися в объятиях и способными обнять другого. Если вообще допустимо давать им рациональную трактовку, хотелось бы видеть в этих ангелах невинных и, как все естественное, андрогинных существ, которыми когда-то были мы и которые теперь бродят, бездомные, потому что мы ради исторической реальности бросили их на произвол судьбы. В оратории «Новый Любекский танец смерти» Бедная душа доброго человека, которая «выглядит как мужчина», жалуется: «Во мне звучал аккорд света и упорядоченной упорядочивающей материи. Но я не стяжал того образа, воплотиться в который было заданием, данным моей плоти. Я отпал от своих родителей и от здоровья; безупречный процесс роста в моем случае стал вырождением». Трагическое стремление к воссоединению с чистым творением было основополагающим мотивом творчества Янна и его жизни.

Имя Ханса Хенни Янна осталось почти не известным общественности. Оно, так сказать, не имело биржевого курса; с точки зрения издательской политики это было проигрышное дело. Большинство произведений Янна выходило маленькими тиражами, чаще всего - при финансовой поддержке со стороны частных или государственных спонсоров. Тут следует с благодарностью вспомнить о городе Гамбурге, который всегда выступал по отношению к своему необычному сыну в качестве щедрого мецената. Только в самые последние годы имя Янна благодаря появлению сборников избранного и карманным изданиям стало что-то значить для широкой читательской аудитории. Главное, что молодые читатели, устав от ни к чему не обязывающих - в человеческом плане - литературных поделок послевоенного времени, начинают обращаться к нему. В других странах стали приобретать права на перевод. В ближайшие десятилетия наверняка появятся диссертации и монографии о Янне. Смерть все еще остается наилучшей рекламой для необычных людей.

Для маленького же круга тех, кто с самого начала его распознал, Янн был чем-то гораздо большим, нежели выдающимся представителем современной литературы. Причем дело обстояло вовсе не так, что мы чувствовали себя учениками, подпавшими под обаяние мастера. Не так, что мы без всякой критики принимали его работы или бездумно соглашались с высказываемой им точкой зрения. Прежде всего он сам, как человек, чем-то цеплял нас в человеческом и эмоциональном плане, и с первой минуты встречи мы уже не переставали бояться за него как за редкостного, нуждающегося в нашей защите чужака. Если мы снова и снова, часто вопреки доводам рассудка и даже как бы против собственного желания, вставали рядом с Янном, чтобы помочь ему, исправив очередное недоразумение, мы неосознанно защищали что-то такое в нас самих, что казалось давно засыпанным мусором, бесполезным, чего мы стыдились, считая старомодным, - но что в подобные моменты внезапно пробуждалось к жизни и хотело выломиться сквозь затвердевшую корку: потому что нашелся кто-то, кто позвал это спрятанное по имени и кому хватило мужества этим спрятанным стать.