— Нет, логика есть. Есть, — Мещерский закрыл глаза. — Почему же он бежал, а? Что его заставило?

* * *

Мысли примерно на эту же самую тему, но несколько иного плана не давали покоя и Никите. После тяжелого разговора с начальством он, взвинченный и злой на весь свет — как же, посмели усомниться в его профессионализме в присутствии его же собственных подчиненных! — не поехал домой, а остался на сутки.

Было два часа ночи. По всему управлению свет был погашен. Освещалась только дежурная часть розыска. Мимо колосовского кабинета по коридору пробухали тяжелые башмаки: дежурная группа в составе оперативников и сотрудников спецподразделения вернулась с обыска одного из тайников кемеровской бандгруппировки. Операция закончилась удачно: изъяли много стволов, три радиоуправляемых мощных взрывных устройства, средства связи. В коридоре слышались усталые, но довольные голоса коллег. А Никита впервые за все время работы чувствовал себя выключенным из их жизни, лишним в том самом месте, которое давно уже стало для него вторым домом.

"Почему он разувался в лесу? — сверлила неотступная мысль. — Что за блажь бегать босиком? А здесь, в здании на Колокольном, как он действовал? Тоже разувался? И почему он так рисковал, напав на очередную жертву при стечении народа? Неужели больше не мог терпеть?

Или вообще уже не способен себя контролировать, адекватно оценивать ситуацию и собственное поведение?

Нет, нет, моя главная ошибка в том, что я рассматриваю каждый раз одно отдельное происшествие, фактически останавливаюсь на эпизодах, частностях. А надо попытаться охватить всю картину в целом, все четыре убийства. Они похожи и не похожи, как и мои подозреваемые. Во всех четырех мы имеем потерпевшими пожилых женщин. То есть налицо определенный устойчивый выбор объекта. Далее, в двух случаях из черепов извлекался мозг, в двух на месте происшествия оставляют нечеткий след, в двух же случаях на потерпевших разрывают одежду. В трех случаях трупы вытаскиваются на видное место, и во всех случаях у жертв не трогают ценностей. Ну и? Вписывается ли все это в картину действий геронтофила? И да, и нет. И что дальше? — Он опустил голову на руки, закрыл глаза: вертелись и вертелись какие-то сияющие багровые круги. — Я застопорился на семерых подозреваемых. Правильно ли это? Да. Потому что все они имеют отношение к орудию преступления — мустьерскому камню. Но Иванову вроде бы теперь можно отбросить. Или… А кто проверит, действительно ли она в тот день оставалась на базе? Обезьяны, что ли, ей алиби сделают? Бесспорный факт только в том, что ни один свидетель не видел ее в институте. Но здание большое и дверь черного хода не была заперта… Однако Иванова — женщина. Подвержены ли они подобному психозу? Вот в чем вопрос.

И вообще, каждый, каждый из них своей личностью, своим поведением способен объяснить только какой-то отдельный штрих всей картины: Суворов — нездоровое влечение к противоположному полу, Родзевич — возрастную ориентацию, Ольгин и Званцев — интерес к вопросам патологии поведения, Павлов — ранение и афганский синдром… Как, интересно, у него дела по тому случаю? Не слишком ли прокуратура его жмет? Если бы не он, в Каменске убили бы еще одного ребенка. — Колосов тряхнул головой, стремясь вернуть мысли в нужное русло. — Итак, среди них должен быть один, кто объединит все эти штрихи. Один-единственный. Кто же из них настолько безумен? Кто способен ради своей безумной идеи забыть даже элементарную осторожность? И разве можно вот так виртуозно скрывать это маньячество? Или… или это все-таки не страсть. Не геронтофилия. Но тогда что ж это такое?!"

Из тьмы за окном кабинета выплыло видение: шимпанзе, прильнувший к прутьям клетки. Звериный оскал на таком его карикатурно-человеческом лице. Камень, зажатый в лапе, долбящий и долбящий по дубовому диску. Интересно, удалось Хамфри в конце концов его разбить ?

Надо ехать на базу, не откладывая. Ведь я так и не знаю до сих пор, что там у них происходит.

* * *

Утром он отправился в Новоспасское. Было воскресенье. А он чувствовал себя паровозом, который сошел c рельсов, но так и не сбавил хода. Его влекло странное чувство, Любопытство — это было бы сказано слабо. Страсть — сильно. Жажда истины — слишком патетично. Никите просто хотелось ЗНАТЬ.

В Москве лил дождь, но уже за Кольцевой его словно ножницами отрезало. Никита выключил «дворники», притормозил и протер лобовое стекло ветошью. Небо обложили низкие тучи. В воздухе сгустилась мгла. И зелень тополей, росших по краям шоссе, напоминала в ее призрачном освещении пятна масляной краски. Парило.

Ворота базы Колосову открыл вечный привратник Суворов.

— Ну как у вас тут дела? — с наигранной бодростью спросил Никита.

— Нормально, как всегда. А что… вы к нам по делу?! Есть новости?

— А вам не терпится узнать новости, Женя? Какой вы любопытный.

— Как и вы. — Лаборант пропустил его внутрь. — Званцев, если это он вам нужен, в первом секторе, а Венедикт Васильевич и Зоя Петровна в смотровой.

— Мне Ольгина надо повидать.

— А он на похоронах. Вы разве не знаете, что сегодня ее похороны?

— Знаю, а вы почему не там?

— Я обязан?

— Нет, конечно. Я просто так спросил.

— От нашего дружного коллектива туда поехал Александр Николаевич. — Лаборант смотрел на гравий у себя под ногами. — Мне кажется, этого вполне достаточно для соблюдения приличий.

— Как вы витиевато говорите, Женя. Ваши сверстники сейчас так не умеют изъясняться. Вам вообще сколько лет?

— Двадцать шесть.

— Чудный возраст, — Колосов улыбнулся. — Мне вот тоже не мешало бы повернуть стрелочки годков этак на восемь вспять. Глядишь, вышло бы что-нибудь более путное. Но время есть время, ничего тут не поделаешь. Течет сквозь пальцы, зараза.

Лаборант теперь напряженно смотрел на него и словно выжидал — не скажет ли еще чего-нибудь. Не дождавшись, однако, снова опустил голову.

— Так, значит, в четверг вам коллеги зачем-то понадобились? — тихо спросил Никита.

Ответа не последовало. Но когда он уже двинулся к обезьяннику, Суворов догнал его и схватил за плечо.

— Вы… вы мне правду тогда говорили, а? — спросил он шепотом.

— Святую. Я вам друг, Женя.

— Ну… ну и я вам тогда. И я не дурак, запомните, что бы вам про меня ни плели. И вот что: будьте поосторожнее тут.

— С кем?

Лаборант дернул головой, словно его взнуздали. Жест мог относиться к чему угодно: к густым зарослям сирени, к сектору первому, к базе в целом.

— Я вас предупредил, — и он, не оглядываясь, зашагал к воротам.

Колосов же направился в противоположную сторону. Из открытого окна ветлечебницы до него донеслась симфоническая музыка. Потом послышался треск, видимо, включенное радио реагировало на дальние грозовые разряды.