Дойдя до стола, где сидел доктор, он подал ему свои бумаги, доктор заглянул ему в рот и уши. Затем приложил стетоскоп к его груди. Велел повернуться спиной, приложил стетоскоп к спине, послушал. Потом снова стал слушать грудь. Потом взял со стола печать и, шлепнув ею по бланку, подал бумаги.

— Вас пропустить не могу, — сказал он.

— Что же со мной такого?

— У вас перебои с сердцем.

— Да нет у меня ничего с сердцем.

— Нет, есть.

— Я что — умру?

— Когда-нибудь — конечно. Это, скорее всего, не так уж серьезно. Но в армию вам с этим нельзя.

— Но вы меня могли бы пропустить, если бы захотели.

— Мог бы. Но не пропущу. Все равно это рано или поздно обнаружится. Не сейчас, так потом.

Еще не было полудня, когда он вышел и двинулся по улице Сан-Антонио. По улице Южная-Эль-Пасо дошел до «Кафе Сплендид», съел комплексный ланч, опять добрался до автобусного вокзала и прежде наступления темноты был уже снова в Деминге.

Когда утром он зашел в конюшню, мистер Чандлер разбирался с упряжью в седельной кладовой. Поднял взгляд.

— Ну, — сказал он, — взяли тебя в армию?

— Нет, сэр, не взяли. Не годен, говорят.

— Жаль, жаль.

— Да, сэр. Мне тоже.

— Что собираешься делать?

— Попробую еще раз в Альбукерке.

— Сынок, у них эти рекрутские конторы по всей стране. Так и будешь всю жизнь по ним шляться?

— Да знаю. Но все же попробую еще разок.

Доработал до конца недели, получил деньги и утром в воскресенье сел в автобус. А езды там на целый день. Ночь настала, когда проезжали Сокорро; небо полнилось стаями водоплавающих птиц, которые кружили и опускались на пойменные болота к востоку от шоссе. Он наблюдал, повернув лицо к холодному темнеющему стеклу окна. Прислушался, но птичьих криков слышно не было: все заглушал рокот автобусного мотора.

Переночевав в приюте Молодежной христианской ассоциации, к открытию был уже в вербовочной конторе, а незадолго перед полуднем опять сидел в автобусе, идущем на юг. Спросил доктора, нет ли какого лекарства, чтобы ему попить, но доктор сказал, что нет. Тогда спросил, нет ли чего-нибудь такого, что примешь — и сердце будет звучать нормально. Хотя бы временно.

— Вы откуда родом? — спросил доктор.

— Из Кловердейла, Нью-Мексико.

— И в скольких уже пунктах успели попытать счастья?

— Ну… этот третий.

— Сынок, если бы у нас тут даже и был какой-нибудь глухой доктор, ему бы не позволили слушать новобранцев. Ехали бы вы лучше просто домой.

— Да у меня и дома-то нет.

— А вы вроде говорили, что родом из какого-то там Дейла. Где это?

— Кловердейла.

— Вот-вот, Кловердейла.

— Родом-то я оттуда, да не живу там. Мне вообще идти некуда. Иначе как в армию, другой дороги мне нет. Если я все равно умру, почему бы меня напоследок хотя бы не использовать? Я не боюсь.

— По мне, так бога ради, — сказал доктор. — Но я не могу. Не от меня зависит. Я тоже подчиняюсь правилам, как и все. Мы тут каждый день хороших ребят заворачиваем.

— Да, сэр.

— А кто вам сказал, что вы больны и умрете?

— Не знаю. Но ведь, что не умру, тоже не говорят.

— Н-да… — сказал доктор. — Такого вам, по совести, никто не скажет, даже если бы у вас сердце было как у коня. Кто вам такое скажет?

— Да, сэр. Никто.

— Ну так идите же.

— Что-что, сэр?

— Идите, говорю.

Когда автобус зарулил на парковочную площадку позади вокзала в Деминге, было три часа утра. Дошагав до конюшни Чандлера, он зашел в седельную кладовую, забрал свое седло, вывел Ниньо из денника в проход и набросил на него вальтрап. Было очень холодно. Конюшня дощатая — дубовые доски, слегка утепленные войлоком, — так что каждый конский выдох, проходящий между рейками и подсвеченный через щели желтоватой лампочкой, висевшей снаружи, был отчетливо виден. Подошел конюх Руис, стал в дверях в наброшенном на плечи одеяле. Пронаблюдал, как Билли седлает коня. Спросил, как у него со вступлением в армию.

— Да никак, — сказал Билли.

— Lo siento.[647]

— Yo también.[648]

— ¿Adonde va?[649]

— No sé.[650]

— ¿Regresa a Mexico?[651]

— No.[652]

Руис кивнул.

— Buen viaje,[653]— сказал он.

— Gracias.

Провел коня по проходу к воротам, вывел, сел верхом и поехал прочь.

Проехав через город, свернул на старую дорогу, ведущую на юг, в сторону Эрманаса и Ачиты. Конь был только что подкован и, благодаря питанию зерном, в хорошей форме; он ехал, не останавливаясь, до восхода, потом весь день до самой темноты, потом еще и ночью ехал. Спал на горном лугу, завернувшись в одеяло, встал, весь дрожа, перед рассветом и опять ехал. К западу от Ачиты с дороги свернул, ехал прямо по отрогам гор Малый Хатчет; по пути встретилась южная ветка заводской железной дороги металлургического производства «Фелпс — Додж», он ее пересек и на закате оказался на берегу мелководного соленого озера.

Всюду, куда хватало глаз, равнина была затоплена водой, которую закат превратил в озеро крови. Он попытался пустить коня вброд, но конь, не видя другого берега, упирался и не хотел идти. Пришлось свернуть на юг по плоской береговой кромке. Гора Гиллеспи{88} стояла вся в снегу, за ней вздымались вершины Анимас-Пикс, объятые последним в этот день солнцем, окрасившим в красный цвет снег в кулуарах. А далеко на юге, белесые и древние, виднелись очертания горных цепей Мексики, замыкающих собой видимый мир. Подъехал к остаткам старой изгороди, спешился, выдрал из земли несколько хилых столбиков, освободил их от проволоки, соорудил костер и сел перед ним, глядя в огонь и скрестив перед собою ноги в сапогах. Конь стоял у края светового круга в темноте и нехотя сощипывал скудную травку с бесплодной соленой земли.