На семейном совете решили, что Рита остается в госпитале, пока ее мать служит здесь, и если придет пора, то и рожать будет здесь, под присмотром своих врачей и самой будущей бабушки.

Ко мне буквально на третий день возвратился приступ лихорадочного всплеска температуры, почти до 40 градусов, и меня поместили в тот же госпиталь, где тоже не нашлось медика, который бы точно определил природу этого недуга. И так же, через два-три дня бредового состояния, температура резко снизилась до нормы, но только организму моему все меньше удавалось восстанавливать силы, и каждый последующий приступ проходил все более тяжело.

Недалеко от Рембертува, в городке, кажется, под названием Весела Гура, стоял еще один, уже не хирургический, а терапевтический госпиталь, откуда привезли ко мне врача-консультанта. Это был пожилой, белый как лунь, подполковник с такими же до белизны седыми пышными усами. Он тщательно осмотрел и ощупал меня, потребовал, чтобы у меня взяли необходимые анализы крови, и увез их с собой. А через день-два приехал с заключением: «Больной страдает частыми приступами тропической малярии». Вот уж поистине неожиданной была эта весть. Откуда? Да еще тропическая, если я южнее Уфы нигде и никогда не был? И сразу отпала версия о сепсисе, как предполагалось раньше. Ведь еще тогда, после ранения в голову, когда Рита не могла найти меня среди раненых, врач ей сказал: «У него высочайшая температура, скорее всего – сепсис и, видимо, его нужно искать уже в морге».

Ну, и слава богу, теперь причина моей хвори ясна, и лечение будет соответствующее.

Пришлось мне лечь в этот терапевтический госпиталь, где меня взялись интенсивно лечить какими-то экзотическими уколами и от этой диковинной лихорадки, и от сильнейшего малокровия. Моим лечащим врачом был тот самый усатый подполковник. Я даже запомнил его фамилию – Пилипенко, а вот имя и отчество позабыл, хотя долго с ним переписывался и даже, когда учился в Ленинградской академии, встречался с ним, уже уволенным в запас и проживавшим в Ленинграде.

А тогда в этот госпиталь с какими только заболеваниями не привозили военных. Помню хорошо, что однажды привезли группу офицеров и солдат, отравившихся метиловым, или, как тогда говорили, «древесным» спиртом. И последствия были трагическими. Несколько человек полностью ослепли, а некоторых не удалось спасти вообще. И это уже через месяц-два после окончания войны. Как же, наверное, горько это было выжившим, но ослепшим, и как больно родным тех, кто не выжил после соблазна «хватить» чего-нибудь спиртного. Уж лучше бы хватили обжигающего и зловонного «бимбера», настоянного на карбиде кальция, – желудки бы попортили, но этот свет, который был так прекрасен без войны, не покинули бы…

А я между приступами моей сколь экзотической, столь и трудноизлечимой болезни, когда мое состояние позволяло, ездил, а иногда и ходил «домой», навещал жену, готовившуюся стать матерью. Да и сам исподволь готовился к отцовству. Мое состояние стало понемногу улучшаться, приступы стали легче и даже реже. Важно то, что я стал постепенно поправляться.

Рядом с госпиталем в казармах размещалась польская военная школа. По-видимому, по национальной традиции Войска Польского, курсантов учили бальным танцам и часто устраивали танцевальные вечера. Рита умоляла меня ходить с нею туда хотя бы иногда.

И вот однажды на таком танцевальном вечере достаточно пожилой польский офицер пригласил Риту на мудреную мазурку. Она была рада, раскраснелась, но, вернувшись домой, поняла, что наступают роды.

Ночью мы вели ее в госпиталь, почти через весь Рембертув. А к утру она родила.

Я знал, что новорожденные, конечно, очень маленькие, но наш оказался настолько мал! Как потом мне сказали, в нем веса было намного меньше обычного стандарта, да и рост нестандартный, малый. Такое щупленькое тельце.

Еще задолго до родов мы придумывали имя будущему ребенку. Я предложил назвать, если будет сын, Аркадием. Пусть, говорил я, будет он Аркадием Александровичем, в честь моего первого и любимого фронтового комбата Осипова. И даже один день он у нас прожил под этим именем. Но назавтра она сказала, что ей ночью приснился ее отец (может, это так и было), и она хотела бы назвать нашего первенца Сергеем в честь отца. У меня не было веских оснований возражать.

Не очень крупным был наш первенец и первые годы жизни своей часто болел, но потом окреп, вырос, наверстал, да и здоровьем не оплошал. Ровесник Победы! Сейчас ему уже тоже за 60. И ростом «дошел» почти 180, и вес «набрал» – около центнера!..

А тогда, вскоре после рождения сына, мне сделали операцию по извлечению немецкой пули, сидевшей во мне больше года после памятного ранения под Брестом. Операция была вынужденной, так как пуля эта, мигрируя в теле и как-то хитро обойдя кости таза, вышла под кожу на самом неудобном месте, и ни сидеть, ни лежать не давала. Извлекли ее сравнительно легко, под местным обезболиванием. И была она покрыта неровным слоем налета, делающего ее похожей уже на какой-то странный кокон. Мой организм, вероятно, ослабленный жестокой малярией, на такую пустяковую операцию среагировал неадекватно. Когда я вышел на воздух, во двор, мне стало дурно, и я едва устоял на ногах…

А в общем, моя малярия стала понемногу отступать, приступы ее стали более редкими и менее изнурительными, температура уже не доводила меня до бредового состояния и мне можно было (да и нужно уже!) возвращаться в батальон. Но тут встала задача: и ребенка нужно зарегистрировать, и брак свой узаконить. Поехал я в Варшаву, зашел в комендатуру города, надеясь все по-быстрому оформить. Там мне разъяснили, что теперь в Варшаве функционирует Консульский отдел Советского посольства, где и регистрируют все акты гражданского состояния. Нашел я это учреждение и узнал, что для регистрации брака нужно присутствие обоих «брачующихся», а для регистрации ребенка – достаточно документа, подтверждающего факт его рождения.

Через несколько дней на машине начальника госпиталя мы, празднично одетые, с начищенными небогатыми наградами, оказались в нужном месте. Процедура регистрации была простой: сделали отметки в наших служебных документах и выдали свидетельства о браке и о рождении сына. А в этом свидетельстве записали в графе «место рождения»: «город Варшава, Польша». И какое совпадение: Сергей, внук отца Риты, имевшего польские корни, родился на земле предков своего деда, в городе, за освобождение которого от фашистов воевал здесь я, его отец. Мальчик рос хорошо, постепенно преодолевая свою «нестандартность» и болезненность. Из худенького, маленького тельца стал оформляться эдакий крепыш, с уклоном к виду богатырскому.

Итак, за здоровье жены и сына у меня беспокойства не было, тем более что были они под бдительным и тщательным присмотром медика, матери Риты и бабушки Сережи.

…Была уже середина сентября. Понимая, что наш штрафбат в связи с окончанием войны должен прекратить свое существование, я торопился выехать в Берлин. Найти батальон на прежнем месте мне не довелось, его уже расформировали. Поехал я в Потсдам, пригород Берлина, в штаб ГСОВГ (Группы Советских оккупационных войск Германии), нашел там отдел кадров, где мне полковник Киров обрисовал суть дела и зачитал ту самую аттестацию, в которой мой бывший комбат записал: «Майор Пыльцын – перспективный офицер. Целесообразно оставить в кадрах Вооруженных Сил». А этому майору тогда было чуть больше 21 года.