С балкона хибары мы посмотрели вниз, под гору. Перед нами открылся все тот же неповторимый по красоте вид Рио-де-Жанейро, лежащего в горной чаше на берегу голубой лагуны. Но, думаю, для обитателей мира трущоб этот вид не так уж прекрасен.

* * *

Случайностей не существует – все на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвестие.

Вольтер.

Впрочем, все это произойдет потом, через несколько дней.

А пока мы, предводительствуемые неутомимым Соломоном, едем в еврейский клуб Сан Пауло. Хочу подчеркнуть: в самый большой еврейский клуб в мире. Это не очаг культуры в нашем традиционном смысле слова. Это целый изолированный городок с несколькими зданиями, многими сооружениями, большим набором занятий и развлечений. Здесь несколько студий – имени Анны Франк, Шолома Алейхема, других знаменитых евреев. Есть театры и залы торжеств, помещения для развлечений и настольных игр, пять плавательных бассейнов, теннисные корты, баскетбольные площадки, гимнастически залы и много другого, чего мы уж не успели посмотреть и чем не успели воспользоваться.

…Увы, время, отпущенное человеку, не бесконечно. Мы вернулись в Рио на несколько дней и собрались в обратную дорогу. Когда в аэропорте Рио-де-Жанейро служитель, увидев в моем американском паспорте запись: место рождения Бразилия, потребовал у меня и бразильский паспорт, я понял, что здесь меня окончательно приняли за своего.

И вот крошечный самолетик снова медленно скользит по телеэкрану. Он, как и мы в реальном воздушном корабле, движется на север, в Нью-Йорк. Виртуальный лайнер копирует наш реальный полет. Свет в салоне “Боинга” приглушен. Ночь. Люди спят. Вокруг – тишина, если не считать гула двигателей.

А мне не спится. Похоже, волнения последних дней еще долго не улягутся. Да и кто сумел бы оставаться спокойным, найди он своих родных, свою родину через бесконечные семьдесят лет? Но радость была неоднозначной. Сладость удовлетворения смешивалась с едва уловимой горечью досады.

Возникал какой-то беспокоящий привкус. Так бывает, когда ты понимаешь, что сделал многое из того, что можно было сделать, но сделано тобою все-таки еще не все. Короче, не давала покоя остававшаяся неизвестность: что же все-таки случилось с моим отцом тогда, в начале тридцатых годов, за что нашу семью депортировали из страны, в которой я родился, что стало с братом отца, моим дядей Леоном? Ни он, ни малейшего его следа не найдено до сих пор. Как бы растворился человек во времени и пространстве, не оставив после себя ни единого знака.

Я с горечью осознавал, что найти мне его не удастся никогда. Он исчез из жизни моей мамы сразу после смерти отца – мы не получили от него ни весточки, ни намека за все последующие десятилетия. Как я уже говорил в начале своего рассказа, мы были уверены, что он, как иностранец, погиб где-то в сталинских лагерях и могилу его теперь, конечно, не найти. Стало быть, эта страница жизни наглухо закрыта для меня – лбом стену безвестности прошибить невозможно.

* * *

Чтобы дойти до цели, надо прежде всего идти.

Оноре де Бальзак.

Правда, при этом я не могу не сделать существенную оговорку. В Рио-де-Жанейро меня потрясла одна находка. В огромном фотоальбоме Леи я натолкнулся на два снимка Леона.

Нет-нет, это были не фото детских лет – это были снимки… пятидесятых годов. Необычные снимки. Как бы нарочно, на одном он был сфотографирован в фас, на другом – в профиль. Точь в точь, как это делают в полиции или тюрьме. У меня сразу же возникло ощущение, что Леон словно бы намекал этой уловкой на свою судьбу.

Родственники рассказали мне, что он “прорезался” в 50-60-е годы, ничего не сообщив о том, где он был, что с ним происходило все минувшее время. Затем исчез снова, не оставив после себя никаких ледов – ни адреса, ни номера телефона. Исчез навсегда.

Моим бразильским родственникам и трюк Леона с фотокарточками, и последующее его исчезновение были непонятны, но я-то знал, что письма, посылаемые советскими людьми за границу, перлюстрировались, прочитывались посторонними, очень заинтересованными людьми и поэтому в них приходилось прибегать к иносказаниям, намекам.

Собираясь домой, в Нъю-Йорк, я взял у Кармен одно из писем Леона – хотел поискать между строк хотя бы малейший намек на то, как же все-таки складывалась его судьба. Хотя мне было ясно, что никаких реальных последствий это не сулило – даже если бы я расшифровал письмо, искать моего дядю на просторах огромной страны, пережившей жесточайший государственный террор, было бессмысленно.

…Шло время. После поездки в Бразилию я побывал в Москве и мы вместе с моим старым другом и коллегой Юрием Лапиным поехали в город Тверь – туда, где семьдесят лет назад умер Маркус Пятигорский, мой отец.

Ехали мы наугад – не знали, от какой печки лучше всего начинать танцевать в Твери. Поэтому решили пойти на первый случай в местный краеведческий музей. Все-таки, думали мы, Маркус был необычным жителем этого провинциального города – политический эмигрант, борец с капитализмом. Это было очень популярно в те времена революцоинной романтики в Советском Союзе. Да и в Бразилии мне рассказали, что моему отцу были устроены в этом городе особо торжественные государственные похороны.

Должен же был от всего этого остаться хотя бы какой-то след.

В музее нас приняли по-русски гостеприимно и сочувственно. Правда, помочь особенно не помогли – по Твери более полувека назад разрушительным утюгом прошла вторая мировая война. Архивы, фонды сгорели в пожарах, погибли под бомбами.

Но нам все-таки дали в музее адреса похоронной службы, самого старого кладбища города, библиотеки и сами пообещали заняться поисками с помощью местных краеведов. Работники музея проявляли явную заинтересованность в нашей проблеме, но, откровенно говоря, их обещание я воспринял, как стандартный знак вежливости, который тут же забывается.

Мы пошли по полученным адресам. И всюду, увы! нас ждала осечка. Оказалось, что библиотека во время войны была разрушена до тла прямыми попаданиями бомб и старые подшивки в результате этого были уничтожены безвозвратно. Таким образом, наши надежды порыться в газетах 1931 года и отыскать там хоть какую-то публикацию о Маркусе Пятигорском не оправдались. Да и кладбище оказалось настолько заросшим диким кустарником, что на нем невозможно было отыскать ни одной могилы. В похоронном агентстве тоже не нашлось никаких следов – архивы этого бюро начинались уже с послевоенной поры.

Последние нити, связывавшие меня с прошлым, как я понял, оказались