эха. Они бы только отстроили башню заново или создали что-то новое из её пепла. Даже разбить статую Святого Иштвана или сломать кости его пальцев – всё равно что столкнуть одинокий камень в тёмную бездну. Точно так же, как убийство турула не убило нас, не убило всех в Кехси, патрифиды переживут и расколотый мрамор, и разбитые камни.

– Думаю, я лучше умру от стали, – отвечаю я. – Это быстрее и чище, и мне не придётся нюхать запах собственной горящей кожи.

– Что ж, справедливо, – говорит Котолин.

Не отталкивая меня от своего плеча, она начинает петь. Песня тихая, нежная, короткая – Вираг часто пела её как колыбельную. На миг мне кажется, что она выковывает клинок, но тот бесполезен, как пламя. Мы могли бы убить одного, двух, трёх Охотников, но на всех этого не хватит.

Когда песня Котолин заканчивается, в её ладони лежит маленький серебряный диск, достаточно гладкий, чтобы служить зеркалом. Подняв его, вижу, что внутри колеблется отражение совершенно языческой девушки; мифы, сказания и магия вплетены в её волосы, в блеске её глаз и в резко очерченной челюсти – история. К добру или к худу, но никто не догадается, что моя кровь запятнана наследием моего отца.

Дверь снова открывается, и за ней стоят Лойош и ещё два Охотника. У них верёвка, которой они опутывают наши запястья достаточно туго, чтобы обжечь бледную кожу на внутренней стороне моих запястий. В последний раз Охотники ведут нас по извилистым коридорам замка, освещённого тлеющим светом тусклых факелов.

Над дворцовыми воротами не веет застоявшийся воздух с рыночной площади; все прилавки закрыты по случаю коронации Нандора. Брусчатка очищена от грязи и покрыта пышными ткаными коврами винного, тёмно-фиолетового, ярко-зелёного и золотого цветов. Гирлянды белых и лиловых цветов украшают импровизированный помост; их нежные лепестки скручиваются в поисках укутанного облаками солнца. Это ранние крокусы, которые цветут только на южном склоне единственного в Сарвашваре холма.

На возвышении установлен новый трон, только отлитый из полированного золота. Интересно, заставил ли Нандор моего отца создать это, стоя над ним с плетью в руке? Спинка трона отлита в форме трёхконечного копья, и каждый пик заострён до блеска, словно зазубренный золотой зуб. Он задрапирован огромным гобеленом с печатью Дома Барэнъя, так что Нандор может претендовать на престол под именем Барэнъя, хоть он и незаконнорождённый по законам патрифидов. Увидев всё это, я наполняюсь мутной скованной яростью, но она – ничто в сравнении с той, которую я испытываю, увидев самого Нандора.

Он поднимается на помост в ликовании и шуме толпы; лица его почитателей сияют так же ярко, как только что отчеканенные монеты. Они забрасывают Нандора плетёными лавровыми венками и букетами тюльпанов, за которые, должно быть, заплатили кровью, потому что мерзанцы сжигают все цветочные поля в Великой Степи. Доломан Нандора белоснежный, как небо глубокой зимой, а поверх надет красно-золотой ментик с меховыми рукавами, свисающими почти до земли. Они подметают лепестки тюльпанов, разбросанные по помосту, словно бледнобрюхие карпы, выброшенные на берег.

Группа Охотников окружает помост чёрным ошейником, отталкивая кишащую толпу. На возвышении стоит ещё один мужчина в тёмно-синем ментике, с одиноким пером, приколотым к груди.

Граф Ремини держит корону на красной атласной подушке. В слепой панике я оглядываю толпу, ища лицо моего отца среди сияющих сотен, и нахожу его в окружении двух Охотников. Я не могу понять, почему Нандор до сих пор не убил его, – возможно, он хочет, чтобы Жигмонд увидел, как король-патрифид наденет его корону. Прокатывается краткая волна облегчения, прежде чем я вспоминаю, что всё напрасно. Нандор перережет ему горло, как только толпа разойдётся; может быть, раньше, если захочет сделать из этого зрелище. Я ожидаю, что, когда буду умирать, на меня будет смотреть тысяча глаз.

И наконец я вижу его. Гашпар поднимается на помост в своём чёрном доломане и шаубе, снова истинное воплощение Охотника. Всё, чего ему не хватает, – это топора на поясе. Его движения скованные и взвешенные; я замечаю, как он вздрагивает, когда поднимает руки, чтобы забрать корону у графа Ремини. Чувствую уколы призрачной боли на задней стороне бёдер, где мои шрамы – лишь бледное отражение его свежих зловещих ран. Это так мучительно, глубоко неправильно, как Гашпар стоит рядом с Нандором, облачённым в сверкающее красное с золотом – словно я смотрю одновременно и на солнце, и на луну в небе. Иштен одной рукой рисует рассвет, другой – полночь.

Лойош проталкивается через толпу со мной и с Котолин, к самому основанию помоста – так близко, что я чувствую сладкий запах пыльцы весенних крокусов на языке. Встречаюсь взглядом с Гашпаром; его глаз влажно поблёскивает в скудном солнечном свете, и в нём я вижу отражение всей мой болезненной разрушительной любви. Есть какой-то другой мир, в котором мы могли бы остаться в колыбели корней деревьев навсегда, где наши слова поднимались бы холодным шёпотом, а наши руки и губы оставались бы тёплыми.

– Добрые люди Ригорзага! – провозглашает граф Ремини – раз, другой, пока шум толпы не стихает. – Мы собрались здесь, чтобы короновать следующего короля нашей страны. Он – наследник престола Аве Иштвана, кровного вождя Племени Белого Сокола и всех прилежащих земель, благословлённых милостивой дланью Принцепатрия. Преклоните колени перед ним и перед своим Господом.

Я узнаю слова с пира в честь Дня Святого Иштвана – так Нандор представлял своего отца. Говоря это, граф Ремини разворачивает свой плащ с белыми перьями – плащ Акошвара и Племени Белого Сокола, тот самый, в который сам Ремини был одет в ту ночь. Теперь он накидывает его на плечи Нандора, и я судорожно вздыхаю. Даже после всех его жарких рассуждений об извращении наших языческих обычаев он займёт трон согласно обряду Иштена.

Граф Ремини злобно толкает Гашпара локтем, наклоняется и шепчет слова, которые я едва слышу:

– Скажи это.

Гашпар выступает вперёд. Его лицо сурово, но руки, затянутые в перчатки, дрожат.

И вдруг Котолин кричит.

Она безвольно оседает на землю, бьётся и воет. Сразу забыв об угрозе топора Лойоша, опускаюсь на колени рядом с ней, пытаюсь неуклюже перевернуть её связанными руками. Её глаза стали пустыми и белыми.

– Что это значит? – кричит Нандор.

Толпа сперва подаётся к ней и снова откатывается; люди вытягивают шеи, чтобы разглядеть причину суматохи, и тут же с отвращением отскакивают.

– У неё видение, – цежу я сквозь зубы. – Всё закончится через минуту.

Лоб Нандора едва заметно блестит от выступившего пота; я никогда не видела его таким