я могу!.. Но Великий Гончар гневался, он гневался на каменных людей… Вы сказали, меня ожидает больной… Может быть — о нет, нет, я не говорю, что Светлоликий ошибается! — но что если ему нельзя помогать?

— Тебя звали не за советом, — холодно сказал Бахари. — Не испытывай моё терпение.

— Я… да, — пробормотал целитель. — Что ж…

Он взялся за дело, касаясь меня со страхом. Мокрая глина залепляла трещины. Холод был неприятен, и боль не становилась тише.

Я ждал, пока это кончится, и устал ждать; пришло забытьё. Я не знал, как долго оно длилось. Но вот меня пробудил шум голосов снаружи. Что-то ударило в стену, чья-то рука дёрнула ставень — затем удар и стон. Рука исчезла; ставень опустился.

— Это всё вы, кочевники проклятые! — раздался яростный крик. — Разносите хворь… Вы!

— Ох! — едва не плача, воскликнул целитель и упал на колени. С тревогой глядя на дверь, он пытался сжаться и заполз бы мне за спину, если бы между мной и стеной было хоть чуть больше места.

Бахари как будто не двигался, так и стоял, сложив руки, и теперь только поднял брови, повернувшись на шум. Зато Йова сорвался с места. В один миг оказавшись у двери, он распахнул её и закричал с какой-то злой радостью:

— А, хотите обругать кочевников? Скажите мне в лицо!

Дверь осталась распахнутой, покривилась, сорвавшись с петли. Йова заслонил проём, потом отошёл; я видел, что двор полон. Скалились ожесточённые лица. Мелькнуло одно испуганное, должно быть, хозяйского работника.

Здесь оставались люди Бахари, но их было не так много. Кочевники, я знал, почти все сидели в доме быков и телег. Даже если позвать, подоспеют не сразу. А люди — кто с палками, кто с мотыгами, кто со сжатыми кулаками — хотели драки. Предводителем у них был, видно, кузнец — немолодой, но крепкий, точно бык, руки в ожогах.

— Разносите хворь! — повторил он без страха. — Что вас в город принесло, псов паршивых? К храму идти побоялись, целителя зазвали к себе — уж такая, видно, дурная хворь, что людям не показываетесь. А ну, вытащить сюда убогих! Мор выжигают огнём, вот и поступим как должно.

— Мы убивали таких, как ты, по-всякому, — сказал ему Йова, прислонясь к косяку, и сплюнул. — Стрелами в спину, как трусов. Резали горло, как скоту. Снимали кожу, если хотели веселья — видишь ремешки у меня на руке? Да… Но никто не может сказать — слышишь ты, ни один! — что кто-то издох от заразы, которую мы разнесли. Давай, повтори, и умрёшь первым!

— А что ж, целителя звали, чтоб он тебе мозоли срезал? Выдай нам хворых, или всё тут сожжём!

— У нас отец захворал! — донеслось из толпы. — А говорят, не разносят… Уж разнесли!

— Разнесли!.. Разнесли!.. — загомонили люди, вскидывая руки. — Принесли мор! Нечего их жалеть!

— Убийцы! Явились, ещё зубы скалят! Небось в конце дня слеплены, на совесть и стыд глины недостало!

— В печи передержаны, сердца зачерствели!

— Да их и вовсе в пору дождей лепили. Известно, добрые люди у него в эту пору не выходят. Стоит перед нами да ещё гордится, что кожу с кого снимал! Тоже содрать с них кожу, да огнём. Огня!

— Огня!..

Уже работники подняли крик, уже Йова, хлопнув себя по боку — где-то оставил нож, — изготовился к драке; уже вытолкали вперёд измождённого старика, и он, испуганно озираясь и кашляя, пытался опять уйти за чужие спины, — Бахари вышел к людям.

— Что же, смотрите, — сказал он и посторонился, указывая на меня. — Вот к кому звали целителя. Что, разве похоже на мор?

Я сидел, скрытый перегородкой до плеч. Люди заглядывали один за другим, толкались у окна, теснились у двери — ни один не переступил порог. Без страха они пришли к тем, кого одолела хворь. Увидев меня, приближаться не захотели.

— Там каменный истукан! — шептались они.

Целитель раскачивался, стоя на коленях, и всё бормотал:

— О Великий Гончар, пощади меня! Нельзя было помогать недостойному, отвергнутому тобой… О, я знал! Прости: ты видишь, не своею волей… Я не хотел, пощади меня, смилуйся!

— А что же старик? — спросили в толпе. — Он-то чего хворый?

— Так сожгите его! — огрызнулся Йова.

— Из-за вас он доходит! — воскликнул кто-то, и гнев, утихший было, разгорелся опять. — Это вы принесли мор!

— Мор? — разнёсся звонкий крик над гулом толпы, и я узнал голос Нуру. — Мор? Смотрите, на его руках порезы от листьев скарпа!

— Тебя не спросили! — перебили её.

— Умолкни, когда говорят мужчины! Ишь, языкатая! Бесстыжая!

— Под кочевников ложится, на их защиту встала, против честных людей…

— Моя семья плела верёвки, — упрямо продолжила Нуру. Её не смутили выкрики со всех сторон. — Мы били листья, чесали волокна. У моей матери был кашель от пыли, у её матери был кашель — это не мор!

Шум голосов ненадолго стих, и прежде чем поднялся опять, Бахари воздел руки.

— Что же, вы вздумали лгать? — воскликнул он. — Вздумали очернять невинных, и где — в доме городского главы, где сейчас отдыхает сам Светлоликий! Не ведая стыда, солгали перед лицом Великого Гончара и юных богов, посланных им — о нечестивцы, вы думали, правда не откроется? Правда есть правда, всё едино, чьи уста её несут, пусть даже и женские. Знайте: солгавшие поплатятся!

Люди, даром что их было больше, отступили. Они кричали, но нашёлся тот, кто кричит громче; нашёлся хозяин — а они привыкли повиноваться.

— Кто же знал! — слышались голоса. — Разве же мы со зла? Да он, должно быть, давно кашляет! Кто сказал, что он захворал теперь?.. Кто первый сказал? Выдайте его!

Старика толкали, не позволяя уйти, и он растерянно вертелся, протягивал руки. Сыновья, что вывели его вперёд и кричали громче всех, теперь исчезли. Слабый, лживый народ — и он остался, когда мои братья и сёстры ушли, когда все их благие дела забылись! Неужто младшие дети более угодны отцу?

Я вспомнил двоих, названных богами. Даже они остались, а моего народа больше нет. В чём справедливость? Как ты мог так рассудить, отец? За что поступил так с нами?..

Боль терзала тело, и сердце моё терзала боль. Я не мог шевелиться, не мог дышать. Там, снаружи, Бахари грозил толпе, и голос его доносился глухо, будто кто-то закрыл мне уши. Туман, туман заполнил двор, заполнил дом, туман — и дым жаровен.

Нуру скользнула в дом, будто соткалась из этого дыма — бледная, с тенями у глаз, в новом наряде. Не в серой рубахе, испачканной кровью, а в белой одежде