Вскинув голову, Фарух бросил взгляд на пакари.

— Потом я осмотрелся, — сказал он. — Все звери вышли ко мне и окружили, будто благодарили за спасение. Только один не подошёл: он был ранен и умирал. Я завернул его в свои одежды и поспешил вниз. Там я нашёл целителя, отдал ему всё, что у меня было, и он помог. Вот как я добыл пакари!

— Это хороший рассказ, — кивнул гость. — Но для камбы выбирают сильного пакари. Зачем, проделав трудный путь, ты взял самого плохого?

— Я брал не самого плохого! Я брал того, кто издох бы без моей помощи.

— Должно быть, у тебя доброе сердце. Но сейчас твой пакари голоден. Как вышло, что ты забыл его накормить?

— Я и сам давно не ел! — с гневом ответил Фарух. — Мы едем из Фаникии. В Доме Песка и Золота устроили пир, и всех торговцев согнали туда. Рынок опустел.

— Пир! По какому же случаю? Я слышал, в город ехали кочевники. Неужели люди так рады им?

— Один точно рад — Бахари, презренный пёс. Он получит своё…

— А кто ты? — перебив наместника, спросил Поно у гостя. — Ты пришёл к нашему огню и расспросил, кто мы такие, а о себе ничего не сказал.

— Я странник. Еду в Мараджу, что близ Солёного берега. Скажи, нет ли у тебя сестры?

— С чего бы такие вопросы? Может, есть, а может, и нет.

— У тебя синие глаза. Редкость в этих землях. Я видел такие однажды.

— Видел, ну и что ж! А у тебя слишком длинный нос.

— Я не желаю вам зла, — сказал гость, улыбнувшись. — Смотрите.

Он вынул из складок одежд жёлтый фрукт и показал им. Пакари заверещал, поднимаясь на задние лапы. Гость опустил руку, и плод покатился по полу. Фарух и Поно невольно проследили за ним.

Тут костёр затрещал, и всё заволокло дымом. Поно отбежал, кашляя, замахал руками, а когда дым рассеялся, гостя уже не было, только пакари жадно ел жёлтый плод, роняя куски, и уже измазался.

— Зла не желал? — негодуя, воскликнул Поно. — А это что такое? Куда ты делся, трус?

Он озирался, но человек исчез — ни следа, будто и не было.

— Послушай, — сказал Фарух, откашлявшись, и утёр заслезившиеся глаза. — Я не видел, как он подъезжал. Вон там бродит наш бык, а его быка ты видел?

— Нет, — покачал головой Поно.

— Меж тем его одежда была суха. А заметил ты след от ножа на его груди, вот тут, у сердца?.. Я знаю, мы видели тень!

— Тень? Но разве тень принесла бы жёлтый плод?

Тут взгляд его упал на сумки, и Поно добавил с гневом:

— И разве тень украла бы ножи? Смотри, это был просто вор, вор, который высматривал, что стащить! Не взял ли он ещё что? А пришёл он оттуда, из ходов, которые ведут неясно куда. Он может вернуться, чтобы отнять остальное, потому сегодня мы не ляжем спать и отправимся в путь, едва дождь утихнет.

— Нет, то была тень! — продолжил настаивать Фарух. — Помнишь, что говорил пастух? Музыкант вернулся к нему весь в крови. Вспомни, он показал при этом на грудь, вот сюда. А твоя сестра сказала, музыкант явился с других берегов. Белая кожа, длинный нос… Он мертвец!

— Ха, мертвец! С чего бы мертвецу переодеваться и смывать кровь? Если это тот музыкант, то он живой. Трус, сбежал, оставил мою сестру, она из-за него попала в руки злодеям! Ну, если я его увижу… А я ещё его пожалел!

Фарух покачал головой, округлив глаза. Горбоносый, одетый в серое, он был как испуганная птица, что не знает, замереть или лететь.

— Мертвец! — повторил он встревоженно. — Не зря выпали три чёрных кости…

— Я нагадал ему не смерть!

— Ты нагадал! Будто ты гадальщик. Все знают, что значат чёрные кости.

— А ты будто музыкант! Нагородил вранья, что если из него сплести верёвку, то Сайрилангу можно обернуть три раза. Да я за всю жизнь слышал меньше лжи, чем в этот вечер! Если это тот музыкант, а это его зверь, вот уж он посмеялся!

Фарух застыл, кусая губы, а потом отвернулся.

— Что, стыдно? — сказал Поно, пытаясь его обойти и заглянуть в лицо. — А что, скажи, наместников учат вранью, чтобы выходило так гладко? Даже и не запнулся, будто всё это было взаправду.

— Отвяжись.

— На скалу он лез! Да ты даже не мог перебраться через забор.

— Не смей насмехаться! — воскликнул Фарух, обернувшись. Глаза его блестели.

— Лжец!

Фарух помолчал и вдруг сказал совсем другим, глухим голосом:

— Когда я был мал, я думал, стану музыкантом.

Поно хмыкнул, но всё-таки перебивать не стал. Сел у огня, скрестив ноги, упёрся рукой в подбородок и поглядел на Фаруха.

— Я стал бы музыкантом, если бы только родился не будущим наместником, — продолжил тот, опускаясь рядом. — Так странно, что наместники могут почти всё, а этого не могут. И всё же, когда оставался один, я придумывал, как пошёл бы за пакари. Так долго придумывал, что теперь почти верю, что всё так и было.

— Ох! Да тебе даже не нравится этот пакари. Ты даже не помнишь, как его зовут!

— Мшума, — сказал Фарух, глядя в огонь. — Конечно, я помню. Но если ты посмеёшься над тем, что я тебе рассказал, если хоть одно слово…

Он поднял взгляд. Лицо его, озарённое огнём, было суровым.

— Ладно! — перебил его Поно. — Ладно. Ни слова не скажу. Есть дела поважнее: вдруг этот, что приходил, вернётся, а теперь у него ножи. Смотри, и у нас остался один: хорошо, что не успели вернуть на место. Я его возьму. Пусть только сунется к нам, пожалеет!

— Не думаю, что он вернётся. Ты ведь знаешь, когда музыкант умирает, Великий Гончар может отпустить его трижды: повидать любимых, обличить зло и закончить дело. Он пришёл посмотреть, что о звере заботятся.

— И для какого же дела мертвецу надобен нож? А бык? Никакой он не мертвец, и мы о нём почти ничего не знаем. Нуру думала, он ей помог, только — вдруг у него был свой умысел? Нет уж, я глаз не сомкну…

Скоро костёр догорел.

Огонь трепетал, как подбитая птица, взмахивал крылами, и золотые перья летели, мазали по лицам, а тьма подбиралась всё ближе, ближе к маленьким чёрным фигурам. Наконец остались лишь алые искры. Поно ворошил их палкой — ни света, ни тепла, так, баловство.

Бык пришёл под каменный навес, вздыхал и жевал губами, потом