Эбби для меня умер. Другой важный для меня человек, мой отец, внезапно умер во сне несколькими месяцами позже – 10 февраля 1988 года. Ему было 66 лет, и он прожил ровно половину жизни с ногами и половину – без них. Мне смутно припоминается, как он стоит около меня, восьми– или девятилетнего, на прочных, как камень, ногах и показывает, как закрутить подачу или нанести удар. Но эти воспоминания почти вытеснены его образом в те три десятилетия, которые прошли после полиомиелита. В те годы я всегда видел его в инвалидном кресле, словно оно было частью его живого тела. И в этих сценах я видел человека, который стоял выше, чем большинство из нас могут стоять на двух ногах. Отец был героем для меня.

Я решил проехать 800 миль до Альбукерке на машине, чтобы никто не мешал мне думать и вспоминать отца, прежде чем на меня свалятся заботы, связанные с его смертью. Двое моих братьев жили в Альбукерке, так что было кому помочь маме в этой ситуации, но я знал, что помощь ей не потребуется. В схватке с моей матерью горе не имело никаких шансов. Когда я вошел в дом через два дня, она отозвала меня в сторону и сказала: «Майк, я очень любила твоего отца, но ты не увидишь, как я плачу. Это не пристало Петтигрю». И она не плакала.

Как и многие люди, пережившие внезапную смерть отца, я сожалел обо всех тех вещах, которые не сказал ему, пока он был жив и мог меня слышать. Я хотел бы сказать ему, как было важно для меня, что он оставался участником наших детских игр даже после полиомиелита. Мы с братьями выносили отца на пригорок, и он был нашим постоянным питчером во время игры в бейсбол. Он судил наши баскетбольные баталии в переулке на асфальте. Он играл с нами в водное поло, и его усохшие ноги плыли за ним, как две ленточки из плоти.

Он одарил меня чувством легкого и непринужденного юмора, и я хотел, чтобы отец вернулся и услышал: «Спасибо, папа». Я вспоминал, как он сидел в кресле, полностью одетый, курил трубку и думал, не искупаться ли. Затем с криком «банзай!» катил в кресле прямо к бассейну. Кресло уходило на дно, и отец сидел в нем еще несколько секунд, по-прежнему с трубкой в зубах. Мы с братьями смеялись над его подводной позой. Вытащив его и кресло из воды, мы подбивали отца повторить этот номер еще раз, и он повторял.

Я хотел бы сказать ему, какую радость испытывал, когда мои планеры с резиномотором поднимались над пустыней. Отец показал мне, как их делать, и я все еще видел, как его руки, огромные и огрубевшие из-за использования костылей и кресла, направляют мои при ошкуривании пропеллера из бальсового дерева.

Я хотел вернуть отца и сказать, как важно было для меня, что он забрал меня из школы домой, чтобы показать по телевизору, как Алан Шепард поднимается на своей «свече» в космос. Я хотел поблагодарить его за поездку на авиабазу Кёртланд, где я увидел, как офицер метеослужбы запускает свой радиозонд. Отец затем поспешил со мной домой, чтобы я мог пронаблюдать за гелиевым баллоном в телескоп. Я надеялся, хотя и совершенно напрасно, что приборный контейнер, висящий под баллоном, опустится на парашюте к нам во двор. При мысли, что можно притронуться к чему-то, что побывало в стратосфере, мое сердце бешено колотилось.

Я вспоминал, как отец купил мне первую ракету – пластмассовое устройство, приводимое в движение уксусом и пищевой содой. А потом он дарил мне наборы Tinkertoy, химические лаборатории, конструкторы, однокристальный приемник Heathkit и, наконец, книгу «Покорение космоса». Мне до боли хотелось сказать ему, как все это вдохновляло мои мечты.

Смерть отца всколыхнула давно забытые воспоминания детства. Каждый отдельный эпизод, казалось, не имел особого значения, но, взятые вместе, они проложили мне дорогу в космос. Джордж Эбби, может, и выбрал меня в астронавты, но сделал меня им отец.

В военной форме, с медалями и «крылышками» летчика на груди, отца похоронили на кладбище для ветеранов в Санта-Фе. Раздались залпы салюта, и почетный караул снял с гроба американский флаг, сложил его и передал моей маме. Зазвучал сигнал «отбой», и я встал по стойке «смирно» и отдал салют самому великому человеку, которого я знал. Слезы наконец выступили у меня на глазах. Бывают моменты, когда и Петтигрю плачут.

Позже я приеду к нему на могилу и приклею на памятник эмблемы моих полетов – 41-D, STS-27 и STS-36. На каждой из них написано имя Маллейн; это и его полеты тоже.

STS-27 был засекреченным полетом по программе Министерства обороны США. Многим мне нельзя было делиться с Донной. Я вступил в черный мир холодной войны. Мне предстояло ездить в командировки в места, о которых я не имел права говорить. Изучать инструкции полагалось в подземном хранилище. На неформальных встречах Донна не должна была спрашивать у наших подрядчиков, в каком городе они работают. Чтобы сбить с толку русские шпионские судна, дата старта будет объявлена всего за 24 часа до запланированного времени пуска. Эта маленькая деталь серьезно осложнит организацию поездок семьи. Как потом скажет Донна, «это похоже на планирование свадьбы, когда дата церемонии держится в секрете». Сделанные в полете фотографии будут секретными, а снимков, на которых есть я вместе с моим полезным грузом, просто не будет. Если меня станут расспрашивать о задании, мне придется ответить цитатой из «Лучшего стрелка»: «Если я расскажу тебе, мне придется тебя убить». (Через четыре года после полета некоторые его аспекты были рассекречены. Теперь я могу сказать, что использовал роботизированную руку шаттла, чтобы вывести в космос секретный спутник. Однако мне запрещено описывать этот спутник или его предназначение.)

Экипаж очень радовал меня. Хут Гибсон был прирожденным лидером. Он не занимался микроменеджментом, как некоторые другие командиры. (Об одном таком рассказывали, что он тянулся через всю кабину, чтобы переключить тумблер, вместо того чтобы позволить сделать это члену экипажа, сидящему в более удобном для этого месте.) Хут раздал каждому из нас обязанности и предоставил нам свободу творчества для того, чтобы работа была сделана. Он также был нашим братом по крови с Планеты ЗР. Отдельские секретарши сразу же окрестили экипаж STS-27 «свинским» и выдали каждому из нас новенькие маски с пятачками за издаваемое нами «хрюканье» при появлении в поле зрения привлекательной женщины («так бы и обхрюкал ее ляжки»).

Гай Гарднер, Джерри Росс и я уже готовились вместе к отмененной миссии 62-A, так что мы были слаженной командой. Новичок Билл Шеперд по прозвищу Шеп, морской спецназовец крепкого телосложения, специалист по подрыву подводных объектов, отличался учтивыми манерами. Как и мы с Хутом, Билл происходил с Планеты ЗР. Кроме всего прочего, он был холост, и это означало, что он достиг более высокой степени земного блаженства, чем далай-лама.

Все мы радовались возможности выполнить в полете что-то, напоминающее боевую задачу, а не коммерческую или научную. Было приятно вновь надеть военную форму и сфотографироваться в ней всем экипажем. Мы собирались потягаться с безбожниками-коммунистами в космосе. Не было никаких пресс-релизов, посвященных нашей подготовке к полету. ВВС США хотели, чтобы мы были настолько «невидимы», насколько это возможно; как оказалось, этого было несложно добиться. Миссия STS-26 Рика Хаука, первый полет после катастрофы, была настолько разрекламирована NASA, что отбрасывала очень густую тень, в которой мы легко могли спрятаться. Однако всевеликая важность, приписываемая полету STS-26, раздражала и нас, и остальных в Отделе астронавтов. Нам казалось, что Рик и его экипаж выставляли свою славу напоказ, а это было грубейшим нарушением заповеди № 2 – «Не величайся публичным поклонением». В то время как пресса млела оттого, что кто-то настолько смел, что готов лететь на первом корабле после «Челленджера», каждый астронавт знал, что это будет самый безопасный полет шаттла в истории. Не только твердотопливные ускорители были полностью перепроектированы и испытаны заново – каждую из систем шаттла изучили буквально под микроскопом и внесли все необходимые изменения. Кроме того, полетное задание STS-26 было достаточно тривиальным – запустить телекоммуникационный спутник (Tracking and Data Relay Satellite, TDRS), то есть сделать то, что делалось уже несколько раз в прошлом{71}. Хут говорил, что это сплошное удовольствие, а не полет; другой же пилот с Планеты ЗР заметил: «Мы даже разрешаем запускать TDRS женщинам»{72}. В то же время было очевидно, что экипаж STS-26 воспринимает свой полет как самую важную миссию со времен, когда архангел Гавриил спустился с неба к Деве Марии. Мы устали выслушивать на планерках их проповеди об исключительной важности вопросов STS-26. Когда запасы терпения были исчерпаны, прославленная команда, которой предстояло возобновить полеты, стала мишенью для сатиры со стороны невидимого «свинского» экипажа.