— А почему бы, — сказал он Коринне, — почему бы нам не пойти до моего отъезда в храм, чтобы произнести перед алтарем торжественный обет вечной верности?

При этих словах Коринна с трепетом взглянула на лорда Нельвиля, и ею овладело ужасное смятение. Ей вспомнилось, как, рассказывая свою историю, Освальд заметил, что готов во всем уступить женщине, лишь бы не видеть ее отчаяния, но, если ему приходится принести ей жертву, его чувство к ней остывает. При этой мысли в Коринне проснулась вся ее гордость, вся твердость ее духа.

— Вы должны побывать на родине и повидать ваших друзей прежде, чем жениться на мне. Я не хочу, милорд, чтобы ваше решение было вызвано лишь волнением в минуту расставания.

Освальд больше не настаивал.

— Во всяком случае я снова клянусь, — сказал он, хватая руку Коринны, — что моя верность нерасторжима с кольцом, которое я вам вручил. Пока вы будете хранить его, ни одна женщина не будет иметь прав на меня; если же вы им пренебрежете, если вы его мне возвратите…

— Полно, полно об этом говорить, — перебила его Коринна, — вам нечего тревожиться. Ах! вы прекрасно знаете, что я никогда не оборву священную связь наших сердец, и мне было бы даже стыдно убеждать вас в том, что и так очевидно.

Между тем время шло; Коринна бледнела при малейшем шуме, а лорд Нельвиль, погруженный в глубокую печаль, не в силах был вымолвить ни единого слова. Наконец в окне блеснул роковой огонек, и вслед за тем у двери дома остановилась черная гондола. При виде ее Коринна в ужасе отшатнулась и упала в объятия Освальда.

— Они здесь, они здесь! — вскричала она. — Прощайте, уходите! все кончено!

— Боже мой, — вырвалось у лорда Нельвиля, — отец мой! Неужто вы требуете этого от меня? — И он прижал ее к сердцу, проливая слезы.

— Ступайте, — твердила Коринна, — ступайте, так надо!

— Пошлите за Терезиной, — сказал Освальд, — я не могу оставить вас одну в таком состоянии.

— Одну! — повторила Коринна. — Ах, я все время буду одна, покуда вы не вернетесь!

— Я не в силах уйти из вашей комнаты! — воскликнул лорд Нельвиль, в отчаянии призывая смерть. — Нет моих сил!

— Тогда я подам вам знак к уходу, — сказала Коринна, — я сама открою вам двери; лишь подарите мне несколько минут.

— Да, да! — воскликнул лорд Нельвиль. — Побудем еще немного вместе; эта мучительная борьба все же лучше, чем разлука с тобой.

Но вот под окнами Коринны послышались голоса гребцов, которые звали слуг лорда Нельвиля; те откликнулись, и один из них, постучавшись в дверь, объявил: «Все готово».

— Да, все готово! — промолвила Коринна и, отойдя от Освальда, начала молиться, прислонившись головой к портрету своего отца.

Наверное, в эти мгновения перед ней пронеслась вся ее прежняя жизнь, и совесть Коринны осудила ее ошибки гораздо строже, чем они того заслуживали; ей казалось, что она недостойна милости Божьей, но она была так несчастна, что не могла не верить в сострадание Неба. Наконец она поднялась с колен и протянула руку лорду Нельвилю.

— Ступайте, — сказала она, — теперь я этого хочу; быть может, через минуту я не смогу вас отпустить; ступайте же, да благословит вас Господь, пусть Он хранит и меня, я так в этом нуждаюсь!

Освальд еще раз бросился в ее объятия; с невыразимой страстью он прижал ее к сердцу, а потом, бледный и дрожащий, словно обреченный на казнь, вышел из комнаты, где ему было дано пережить радость разделенной любви, смутно сознавая, что судьба дважды не посылает человеку такого счастья.

Когда Освальд скрылся из глаз Коринны, у нее началось такое сердцебиение, что она едва не задохнулась; в глазах у нее потемнело, она не различала окружавших ее предметов, которые то приближались к ней, то удалялись от нее; ей казалось, что пол комнаты качается, как во время землетрясения, и она прижалась к стене, чтобы устоять на ногах. Еще четверть часа она слышала, как внизу шумели слуги Освальда, заканчивая приготовления к отъезду. Он находился там, в гондоле, она еще могла увидеть его, но боялась, что не выдержит этого; а он лежал на дне гондолы почти без сознания. Наконец гондола отплыла, и в этот миг Коринна ринулась из комнаты, чтобы вернуть его, но Терезина ее удержала. Вскоре хлынул дождь; поднялся яростный ветер, и дом Коринны закачало, точно корабль в открытом море. Ее охватил ужасный страх за Освальда, который плыл по лагунам в такую убийственную погоду, и она вышла на набережную, намереваясь сесть в гондолу и последовать за ним, пока он не достигнет суши. Однако в непроглядной тьме нельзя было найти ни одной лодки. В мучительном волнении шагала Коринна по узким каменным плитам набережной. Буря свирепела, и с каждой минутой росла ее тревога за Освальда. Она звала наугад лодочников, но они думали, что слышат крики о помощи горемык, которые тонут в эту бурную ночь, и никто не посмел подойти к ней, зная, как опасно плыть по бушующим волнам Большого канала.

В таком состоянии Коринна дождалась утра. Между тем непогода утихла, и гондольер, который отвез Освальда, принес ей известие, что он благополучно миновал лагуны. В эту минуту она почувствовала себя почти счастливой; лишь несколько часов спустя несчастная Коринна вновь ощутила отсутствие Освальда; медленно потянулись часы, дни проходили в печали, и грызущая сердце тоска стала отныне спутницей ее жизни.

В первые дни путешествия Освальд раз двадцать был готов вернуться к Коринне; однако сознание своего долга, побуждавшее его удаляться от нее, возобладало над этим желанием. Одержать хоть однажды победу над своим чувством — значит сделать важный шаг в любви: вера в ее всемогущество исчезает.

Когда Освальд приблизился к берегам Англии, в его душе пробудились воспоминания о родине. Год, проведенный в Италии, ничем не был связан с его прошлой жизнью; этот год мелькнул как блестящее видение, прельстившее воображение Освальда, но не мог изменить ни его воззрений, ни вкусов, сложившихся уже давно. Освальд вновь стал самим собой; и хотя разлука с Коринной не позволяла ему быть счастливым, он все же обрел прежнюю устойчивость в мыслях, поколебленную было его увлечением красотой и искусствами Италии. Едва ступив на английскую землю, он был поражен представшей перед ним картиной порядка и довольства, царившими в богатой промышленной стране; впитанные с молоком матери склонности и привычки проснулись и овладели им с еще невиданной силой. В этой стране, где мужчинам в такой степени присуще чувство собственного достоинства, а женщинам — скромность, где семейное счастье служит основой общественного благополучия, Освальд вскоре начал думать об Италии с оттенком жалости. Ему казалось, что на его родине все отмечено печатью высокого разума, меж тем как учреждения Италии и ее социальный строй нередко свидетельствуют о беспорядке, слабости и невежестве. Пленительные образы и поэтические впечатления уступили место гордому сознанию своей свободы и восхищению царившей здесь строгой нравственностью; хоть он и по-прежнему любил Коринну, но слегка порицал ее за то, что она так томилась в стране, которую он почитал столь мудрой и благородной. Если бы Освальд попал из страны, где боготворят поэзию, в духовно бесплодный край, где господствует легкомыслие, он всею душою потянулся бы обратно в Италию; но он променял смутное стремление к романтическому счастью на гордое обладание реальными благами жизни, на независимость и спокойствие. Перед ним вновь открылось достойное мужчины поприще, он был призван к деятельности, имеющей определенную цель. Жизнь, протекающая в мечтаниях, является уделом женщин, этих слабых и покорных со дня рождения созданий; но мужчина должен стремиться осуществить свое назначение, храбрость и сознание своей силы побуждают его бороться с судьбой, если она неподвластна его воле.