— Увы! — прервала его Коринна. — На войне вам угрожает опасность…

— Не бойся! — возразил Освальд. — Я уцелею, но, если даже я, безвестный смертный, и погибну, память обо мне будет жить в твоем сердце, и всякий раз, как при тебе произнесут мое имя, глаза твои увлажнятся слезами, не правда ли, Коринна? Ты скажешь: «Я знала его, он меня любил».

— Ах, оставь меня, оставь меня! — вскричала она. — Тебя обманывает мое наружное спокойствие. А завтра, быть может, когда взойдет солнце и я скажу себе: «Я его больше не увижу! Я его больше не увижу!» — я прощусь с жизнью, и это будет счастьем для меня.

— Почему, — воскликнул лорд Нельвиль, — почему, Коринна, ты так боишься, что больше не увидишь меня? Неужто для тебя ничего не значит моя торжественная клятва навек соединиться с тобой? неужто ты в ней сомневаешься?

— Нет, — ответила Коринна, — я слишком уважаю вас, чтобы вам не верить; мне было бы еще тяжелее перестать восхищаться вами, чем потерять любовь к вам. Я считаю вас земным ангелом с чистейшей и благороднейшей душой; я не только во власти вашего обаяния, я восторгаюсь вами, ибо еще никому не было присуще столько добродетелей, и все они отражаются в вашем взоре; нет, я и не думаю сомневаться в ваших клятвах. Я навеки бежала бы от людей, они внушали бы мне ужас, если бы лорд Нельвиль мог обманывать; но в разлуке бог весть что может с вами случиться, и это ужасное слово «прости!»…

— Никогда, — перебил он, — никогда Освальд не скажет тебе последнее «прости»; он скажет его лишь на смертном одре.

Он был так взволнован, произнося эти слова, что Коринна, испугавшись, как бы волнение не повредило его здоровью, постаралась взять себя в руки, хотя она больше него нуждалась в сочувствии.

Они стали говорить о его отъезде, столь тягостном для обоих, о том, как наладить переписку, и об их будущей встрече. Они решили, что он будет в отсутствии около года. Освальд был уверен, что военная экспедиция дольше не продлится. В их распоряжении оставалось еще несколько часов, и Коринна надеялась, что найдет в себе силы сохранять спокойствие. Но когда Освальд сказал ей, что гондола приедет за ним в три часа утра, она взглянула на часы и, увидав, что эта минута уже близится, задрожала всем телом; если бы ей предстояло взойти на эшафот, она едва ли испытала бы больший ужас. Казалось, Освальд готов был ежеминутно отказаться от своего решения, и он так терзался, что у Коринны, которая привыкла видеть его неизменно сдержанным, надрывалось сердце. Бедная Коринна! она его утешала, хотя сама была бесконечно несчастнее его!

— Послушайте, — сказала она лорду Нельвилю, — когда вы приедете в Лондон, легкомысленные люди будут вам говорить, что любовные клятвы — это не брачные узы; что все англичане влюблялись в итальянок, когда совершали путешествие по их стране, и забывали их, вернувшись на родину; что несколько месяцев счастья ни к чему не обязывают ни тех, кто его получает, ни тех, кто его дает, и, хотя некоторое время вы находили удовольствие в обществе иностранки, это не должно повлиять на вашу дальнейшую жизнь. С точки зрения света они, пожалуй, и правы; но вы-то знаете мое сердце, которое принадлежит вам, знаете, как я вас люблю, и неужто вы станете прибегать к софизмам, доказывая себе, что наносите мне легко излечимую рану? неужто вольные и грубые шутки мужчин настроят вас на легкомысленный лад и ваша рука не задрожит, вонзая кинжал в мою грудь?

— Ах, что ты мне говоришь? — вскричал лорд Нельвиль. — Поверь, я буду страдать в разлуке не меньше твоего! Где я обрету такое счастье, каким я наслаждался с тобой? Может ли кто-нибудь на свете понять меня так, как поняла меня ты? Только ты одна, Коринна, способна так любить и только к тебе можно питать такую любовь: ни с одной женщиной, кроме тебя, Коринна, у меня не будет такой душевной гармонии, столь глубокого взаимного понимания! Твой друг — не легкомысленный человек, ты это знаешь! Он серьезно смотрит на жизнь. Неужто он только для тебя изменил свою натуру?

— Нет, нет, — ответила Коринна, — вы не отвергнете с пренебрежением мою искреннюю любовь. И я знаю, вы не останетесь бесчувственным к моему отчаянию! Но мне угрожает страшный враг, и он будет рядом с вами: это моя мачеха с ее суровым деспотизмом, с ее надменностью и ограниченностью. Она всеми силами постарается бросить тень на мою прошлую жизнь. Я знаю заранее все, что она скажет против меня, но я не стану приводить ее слова. Мои таланты в ее глазах не могут служить мне оправданием; напротив, я знаю, она считает их главными моими недостатками. Она не видит в них ничего хорошего, она находит их весьма опасными. Ей кажется бесполезным, а быть может, и преступным все, что идет вразрез с тем жребием, который она себе сама начертала, и вся поэзия чувств кажется ей каким-то глупым капризом, ибо дерзает презирать доводы ее рассудка. Во имя добродетелей, которые я чту, подобно вам, она осудит и меня, и мою жизнь. Освальд, она скажет вам, что я недостойна вас.

— Но разве я стану ее слушать? — перебил Коринну Освальд. — Какие добродетели посмеет она поставить выше твоего великодушия, твоего чистосердечия, твоей доброты, твоей нежности? Небесное создание! пусть обычных женщин судят по обычным законам! Но позор тому, кто, полюбив тебя, не почитал бы тебя так, как боготворю тебя я! Во всем мире нет никого равного тебе умом и добротой. В том Божественном источнике, в котором ты черпаешь вдохновение, нет ничего, кроме правды и любви. Коринна, Коринна, ах, я не в силах тебя покинуть! Я чувствую, как слабеет мое мужество. Если ты не поддержишь меня, я не уеду; ты сама должна мне помочь причинить тебе горе!

— Ну что же, — сказала Коринна, — через несколько минут я вручу свою душу Богу и буду молить Его, чтобы Он дал мне силы достойно встретить час твоего отъезда. Мы любили друг друга, Освальд, глубоко и нежно. Я тебе открыла тайну моей жизни: тебе ведомы не только факты, но и самые сокровенные мои чувства. Все мои помыслы связаны с тобой. Если мне удавалось излить душу в стихах, то лишь потому, что ты вдохновлял меня; тебе одному посвящены мои мысли, к тебе полетит мой последний вздох. Где обрету я приют, если ты покинешь меня? В прекрасных произведениях искусства я узнаю твой образ, в музыке слышится мне твой голос, в небесной лазури видится твой взор. Лишь гений любви воспламеняет мой разум. Восторги, размышления, понимание жизни — все я разделяю с тобой.

— Всемогущий Боже! — продолжала она, подняв глаза к небу. — Услышь меня! Боже! Ты являешь милосердие к любовным страданиям, самым благородным из мук! отними у меня жизнь, если он разлюбит меня, дабы не влачить мне жалкое существование в непрестанных страданиях! Он уносит с собой мои самые благородные и нежные чувства; если огонь, зажженный мною в его душе, угаснет, где бы я ни находилась, моя жизнь тоже угаснет. Великий Боже! Мне не суждено пережить мои высокие чувства! и что станется со мною, если я перестану его уважать? ведь и он должен меня любить, должен меня любить, ибо я чувствую в сердце моем такую любовь, которая повелевает его любовью… О Боже мой, — снова воскликнула она, — подари мне его любовь или смерть!

Окончив свою молитву, Коринна обернулась к Освальду и увидела, что он распростерт перед ней на полу в ужасных судорогах: испытанное им волнение превышало его силы, он отталкивал ее помощь, он хотел умереть, он терял сознание. Коринна ласково сжимала его руки в своих руках и повторяла ему все, что недавно говорил он сам. Она убеждала его, что верит ему, что не сомневается в его возвращении и что сама она почти совсем успокоилась. Ее нежные слова несколько приободрили его. Однако чем быстрее приближался час разлуки, тем труднее было лорду Нельвилю на нее решиться.