Фараон внял разумному совету и больше ничего не спросил. Похоже, он сразу забыл об этом разговоре, о своих догадках и порожденных ими волнениях. Ведь он черпал мудрость не для проникновения в тайны неведомого и не для восхищения могуществом мастера. Он стремился к вершинам величия и не уступил бы его даже самому мастеру и даже взойдя на жертвенный алтарь – ведь он был фараоном! И ему не пристало думать о таких пустяках, тем более – с волнением: пускай они, даже если они и вправду существуют, живут и умирают, как им доведется. Ему нет до них дела, у него – совсем другие заботы и цели.

Но были и другие, кто слышал этот разговор. И им было дело до сказанного. Ведь, едва узнав о том, что, кроме нашего, существуют и еще какие-то другие миры, они тут же столкнулись с ними лицом к лицу, да не только с ними, а с их обитателями, да еще – с равными себе! Да еще – увидели воочию то, что невозможно представить и во что невозможно поверить. Как можно поверить в то, что все эти круглые камни, искрящийся песок и огромные сгустки смолы могут нести в себе жизнь, подобную нашей?! А как представить себе, что эти кривые стволы деревьев, огромные витые раковины или неугасающий огонь внутри прозрачного сосуда – в сути своей подобны человеку?! Поистине велик был мастер, открывший им эти тайны, куда более важные для них, нежели величие и бессмертие. И не случайно еще за многие времена до этого разговора посреди священной бездны, словно само собой, выросло божественное изваяние, содрогающее своим величием и зовущее в безбрежный полет к тем самым призрачным мирам. И не случайно спустя времена после него в малопосещаемой галерее появились письмена, написанные незримым огнем и стремлением обретших мудрость обессмертить ее. Едва родившись, они были прокляты теми, кто считал мудрость лишь своим достоянием и видел в них угрозу своему величию. Но незримый огонь, порожденный мудростью и несущий ее сквозь времена, войдя глубоко в камень, оказался неподвластен проклятию и неуязвим для разрушения. Невзирая на гонения, проклятия и казни, повествования устремленных множились и полнились на стенах галереи, дабы упоминания о чудесах всего света, имевших одно происхождение, были собраны воедино, а мудрость, принесенная мастером, не канула в лету. Чтобы ничто не было забыто и когда-нибудь стало достоянием таких же устремленных.

Это был конец повествований на стенах кольцевой галереи. Через небольшой промежуток начинался рассказ о том, как в небе над горами и лесами появился огненный хаос Ньярлаат-Тот и, заставив людей вожделенно повторять его имя, поработил их души и разум. Это было пропущенное мной начало грандиозного откровения устремленных, начало неизвестных, пожалуй, почти никому из ныне живущих таинственных страниц истории нашего мира. Написанное здесь было столь невероятным, что разум просто отказывался принимать его и верить в него. И я, конечно, ни за что не поверил бы тому, о чем поведали мне эти письмена, не будь они написаны здесь, в этом жутком вместилище тайн, в котором я находился наяву и при свидетелях, по соседству с множеством невообразимых чудес, которые я видел воочию и к которым мог прикоснуться руками.

Мучительным сожалением встретил я окончание повествований, ибо уже привык к тому, что каждый день стены рассказывали мне о чем-нибудь невероятном и захватывающем. Друзья вызвались переписать письмена, для чего в деревне были скуплены все папирусы и чернила. Ахмед же попросил нашего проводника слово в слово повторить свой рассказ о подземелье, также тщательно записав его. А я все это время бродил по следам своих товарищей в тайных коридорах про́клятого города, поглощая глазами найденные ими чудеса. Я воочию увидел все, о чем уже слышал от них, всякий раз переполняясь восторгом, а зачастую и ужасом. Особое же волнение я испытывал при виде останков невероятных существ, невольно вспоминая повествование о зловещих ночных караванах и бросающих в дрожь словах посвященного. Глядя на непонятно как висящее над бездной нечто, похожее на раздавленную и скомканную кишку, увенчанную почти человеческим лицом, перекошенным от боли, я был глубоко поражен мыслью о той безграничности, в которой вдруг предстала передо мной такая привычная для нас жизнь. О том, как далеко она должна простираться и какими силами обладать, чтобы быть способной принимать такие совершенно немыслимые для нас формы. Ведь некоторых, а может быть, и многих из них мы просто не отнесли бы к живым, настолько они были на них непохожи. И сама жизнь их наверняка столь непохожа на нашу, что мы, столкнувшись с ней, едва ли распознали бы ее. И сколь многочисленными и разнообразными по устройству должны быть миры, дающие им приют. И как далеки они должны быть от нас, если мы о них и слыхом не слыхали.

И еще одна мысль вдруг пришла мне в голову. Похоже, назначение подземелья не исчерпывалось жертвоприношениями, освобождением и сбором мудрости. Из повествования о ночных караванах становилось ясно, что здесь происходил поиск способов извлечения мудрости из обитателей иных миров, для которых способы, применяемые к людям, не подходили в силу больших отличий в устройстве и жизненных проявлениях. Ведь все те невообразимые существа доставлялись сюда весьма скудным числом, от которого едва ли можно было получить достаточное количество сущности. Очевидно, из-за большой удаленности их миров доставлять их сюда в достаточном количестве не представлялось возможным. Подземелье же, с обилием своих чудес, без сомнения, обладало для поиска этих способов всеми необходимыми средствами, а скорее всего, было изначально приспособлено для этого. И воины фараонов, или Шог-Готты, или какие-либо другие служители мастера, неведомыми путями проникая в эти миры, похищали тех, кого могли переправить без особых трудностей. Здесь же в работу над ними вступали посвященные, чтобы мастер мог затем вторгнуться в другие обреченные миры, будучи во всеоружии.

Убедившись еще раз, что я прошел полный круг и на стенах галереи не осталось ничего, мною незамеченного, я с чувством тоскливого сожаления покинул ее. И мне никак не верилось в то, что завтра я уже не приду сюда и загадочные письмена не поведают мне об очередном чуде. Эта мысль была поистине горькой – ведь я на удивление разохотился, желая еще и еще. Приходилось утешать себя тем, что, во-первых, я узнал столько, что хватит на такую большую книгу, с которой не сравнится ни одна из библиотеки халифа, а во-вторых, впереди у меня еще много открытий. Ведь я ни за что не остановлюсь на этом путешествии, и друзья, как один, горячо меня в этом поддержали.

Не желая сердцем смириться с тем, что здесь чудеса для нас закончились, мы еще долго бродили по лабиринтам проклятого города, даже понимая, что уже ничего не найдем. Мы побывали даже в подземном ходе с риском натолкнуться на затаившиеся там остатки темного воинства. Однако не нашли никого, как и чего-либо интересного, кроме разве что механизма движения лестницы. Сам он, правда, находился где-то в недрах стены бездны, а приводился в действие большим горизонтальным колесом, ось которого уходила в пол. Несколько человек должны были толкать его по кругу за выступающие ручки. Много раз, собравшись кружком в коридоре звуков или в нашем лагере, мы с надеждой зажигали лампу. Однако среди множества захватывающих и жутковатых видений, неизменно являвшихся нам, больше не было ни одного, в котором бы угадались знакомые своды и лабиринты. Лампа больше не открыла нам ни одного тайного пути к загадочным чудесам этого удивительного мира. Создавалось впечатление, что она уже указала нам все, что надлежало нам узнать о самом подземелье и обо всем, что было с ним связано. Да и чего нам было еще желать: за эти полтора месяца мы увидели и узнали удивительного больше, чем, не попади сюда, могли узнать за всю жизнь. Я же, как и предсказал тогда древний магрибский жрец, получил ответы на все вопросы, которые тогда хотел задать ему, и на многие из тех, которые появились у меня впоследствии. Так что желать чего-то большего – было бы уже грехом жадности.