Карцов пользовался у нас большой популярностью. Незабываемы те замечательные вечера, в которые Карцов рассказывал о России, помогая нам понять русскую культуру, музыку и образ мышления. В отличие от офицеров СС и сотрудников полицейских частей, которых то и дело таскали на допросы, Карцова, к нашему удивлению, почти не тревожили.

Вдруг как-то ночью летом 1948 г. Карцова увезли из лагеря. Нас охватили скверные предчувствия.

Позднее его дочь, Тамара, подтвердила мне сведения, дошедшие до нас по тайным каналам: Карцова перевели в специальный лагерь под Смоленском, где он тяжело заболел. В результате его поместили в военный госпиталь около Рославля, что к югу от Смоленска. Если верить немецкому врачу, после выписки из больницы Карцова бросили в тюрьму, где попытались выбить из него некое «признание». Поскольку ничего добиться не удалось, его стали возить по местам боев, в которых он участвовал в России, и показывать людям как «предателя». Когда наконец его выпустили из тюрьмы уже в состоянии чрезвычайного истощения, тот же самый врач как будто бы помог ему поправить здоровье.

Однако в соответствии с данными Красного Креста, Карцов, по всей видимости, скончался в июле 1949 г. в Смоленске. Переживания, обрушившиеся на него перед этим, по всей видимости, все же сыграли роковую роль в его судьбе. Она – судьба Карцова – напоминает судьбы многих из тех, кто сгинул в штрафных лагерях: бывших военнослужащих войск СС и полиции, а также немецких солдат, принимавших участие в борьбе с партизанами.

Между тем для остальных после первых тяжелейших лет в лагерях стали появляться некоторые признаки намечавшихся улучшений. Из привезенных из Германии русскими радиоприемников, отдаваемых в починку нашему радисту, последний сумел наэкономить частей и собрать свой собственный аппарат, при этом приведя в рабочее состояние и приемники, отданные ему в ремонт. В других лагерях, как можно судить, тоже додумались до чего-то похожего.

Естественно, только избранным поведали тайну существования приемника, который позволял нам слушать западные станции на коротких волнах и таким образом держаться в курсе происходящего в мире.

Чтобы не допустить обнаружения приемника, мы помещали его в «герметичную» упаковку и днем прятали в уборной. Как мы надеялись, там-то уж никто ничего искать не станет. Ночью мы доставали его. Вплоть до дня освобождения русские так и не могли понять, почему мы всегда так хорошо информированы.

Наверное, самым тяжелым психологическим грузом для нас в первые годы плена являлось полное отсутствие контактов с семьями. Никто ни о ком ничего не знал – живы или нет.

Потом – по всей видимости, под давлением со стороны руководства западных стран – нам разрешили отправлять в месяц по одной открытке из 25 слов, включая и адрес. Совсем немного, однако по меньшей мере теперь человек имел возможность послать весточку и получить ответ. Потом ограничения по количеству слов сняли. Данное обстоятельство выдвинуло на передний план новый вид спорта – кто сумеет написать больше слов на одной открытке. С весны 1948 г. стали позволять отправлять одно письмо раз в три месяца.

Но почему? Почему же только раз в три месяца?

Такое крючкотворство тоже, как мы уже убедились, было связано с особой русской ментальностью.

Официальные власти не баловали своим вниманием сеть почтовых сообщений. Но и сами по себе гигантские расстояния в необъятной империи, простиравшейся далеко на восток от Уральских гор, при безусловной неповоротливости социалистической системы делали нормальное функционирование коммуникаций почти невозможным. Кроме всего прочего, у русских словно бы отсутствовало чувство времени и пространства. Это для них нечто абстрактное. Как часто в ответ на вопрос, когда нас отправят домой, мы слышали нечто вроде: «А чего вам тут не хватает? В России места много. Есть работа, на хлеб всегда найдете, есть и женщины. Что б вам тут не остаться? Жены ваши там давно уже нашли себе других». Что можно сказать? Как добиться понимания при такой разнице в образе мышления?

Только русские с их фатализмом могли мириться с такими условиями существования, к тому же они не знали о жизни в других местах и не понимали, как мы на Западе привыкли к благам цивилизации, например, к таким, как средства коммуникации. Я знавал немало русских, которых однажды ночью подняли с постелей где-нибудь на Севере России, засунули в вагон, привезли сюда, на Кавказ, и заставили работать на тяжелой работе. На наш вопрос о том, как же там жена и дети, такой человек мог ответить: «Ничего, жена будет работать, может, найдет себе кого-нибудь, кто поможет прокормить детей. А мне надо устраиваться здесь».

Благодаря некоторой «либерализации», «культурной» программе и активности группы «Антифа», постепенно сложилось сообщество, способное бороться за улучшение условий жизни и качества питания, которое продолжало оставаться отвратительным. Наша деятельность как «немецких спецов» сделала нас просто незаменимыми во многих областях, чем мы, конечно, тоже старались пользоваться. Тем не менее с жестоким обращением мы сталкивались еще довольно часто.

То и дело кого-нибудь будили ночью и тащили на допрос, когда для того, чтобы выбить признания в участии в актах насилия над мирным населением во время войны, когда – заставить указать на невыявленных в лагере военнослужащих СС или сотрудников полиции.

Так, скажем, Эрнста Урбана, за беседой с которым я не раз сиживал по вечерам у лагерного забора, как-то ночью увел НКВД. Его обвинили в участиях в зверствах – кто-то донес. В качестве доказательства того, что они знают о нем все, сотрудники НКВД назвали Урбану его фамилию, имя, место рождения и прочие личные данные. Когда он заявил, что ни в чем таком не виновен, его затолкали между двумя раскаленными печками и стали обливать холодной водой из ведра. Черная Нена считала, что таким образом сумеет сделать его покладистей. Тем не менее ему все же удалось обратить внимание русских, что как раз на основании даты рождения – в момент совершения злодеяний, в которых его обвиняли, ему было только двенадцать лет, – он просто не мог в них участвовать. Налицо была ошибка – перепутали фамилию. Это был далеко не единственный подобный случай. Русские то и дело пытались нас шантажировать и запугивать – подвергать жесткому психологическому воздействию.

Однако вернемся к «коррупции». Вот классический пример, с которым пришлось столкнуться мне с моей «бригадой бетонщиков». Как-то вечером ко мне подошел заместитель русского коменданта и сказал:

– Завтра на работу не выхо́дите – специальное задание. Подберите себе двенадцать человек из тех, кто не работает на руднике. Охрана проводит вас на объект.

Я почувствовал, что намечается какая-то сделка, и стал торговаться:

– Если это специальное задание, тогда надо платить. Иначе я в Москву напишу – расскажу, чем вы тут занимаетесь.

Русские уже знали, что нескольким заключенным удавалось и раньше всеми правдами и неправдами отправлять из лагерей открытки и даже письма на имя Сталина или в адрес Верховного Совета. Там содержались жалобы или же просто задавались вопросы о том, когда мы будем освобождены, когда будут соблюдаться условия Женевской конвенции. Как мы проведали по своим «тайным каналам», некоторые письма достигли адресата, на них ответили – велели коменданту разобраться. В общем, угроза написать в Москву воспринималась вполне серьезно.