Зимой с 1946 на 1947 г. состоялась премьера. На ней присутствовали Замхарадзе со своими офицерами НКВД, главный начальник и местные функционеры – одним словом, элита. Спектакль прошел с успехом. Когда главный начальник поинтересовался происхождением прожекторов, проводов и всего остального, Замхарадзе как ни в чем не бывало ответил:

– Пленные нашли.

Главный начальник понимающе кивнул и расплылся в покровительственной улыбке.

Оркестр и труппа прославились настолько, что сотрудники оперы Тифлиса, приходившие на представления, даже спросили, не мог бы «ансамбль военнопленных» выступить в здании их театра. Мы, конечно, гордились приглашением, но подобное намерение было для русских неосуществимым. Можете представить себе возможные последствия выступления пленных в государственной опере? Однако труппу посылали в другие лагеря – к венграм и японцам, – и везде ей сопутствовал успех.

Но наибольшей популярностью пользовался, конечно, джаз-банд. Его барабанщик Вилли Глаубрехт жив и по сей день. Поскольку джаз в Третьем рейхе был запрещен как «чуждый» и декадентский, а за слушание западных радиостанций можно было угодить в концентрационный лагерь, интерес к этой музыке был особенно высоким. Однако мало кто хорошо знал ее.

Будучи фэном Глена Миллера, я во время оккупации Парижа наслаждался игрой группы чернокожих в одном тайном месте, где с восторгом слушал так полюбившуюся мне «In the Mood» Глена Миллера. В общем, я напел нашему аранжировщику мелодию нота в ноту. Он расписал партии, так что джаз-банд мог играть «In the Mood».

Георг Вивегер служил у нас в качестве чтеца-декламатора. Вечера кабаре организовывал Карл-Хайнц Энгельс, тексты «литовала» русский политрук, Черная Нена. Она служила в НКВД и отвечала за культуру, при этом была человеком злобным и ни в коем случае не благорасположенным к нам. Как-то ансамбль отрепетировал и включил в программу, которую всегда утверждала Черная Нена, марш под названием «Пылай, огонь!».

– Нет, – отрезала она. – Это не пойдет. В этом слышится нечто вроде «Открыть огонь!». Не должно быть никаких намеков на войну – никаких призывов. – На следующий день вещь называлась уже «Гори, лагерный костер в ночи!». – А вот это хорошо, мы, русские, любим костры в ночи в лагере, – похвалила она. Марш остался тем же, только название сменилось.

У русских особое отношение к «культуре» – я намеренно пишу это слово так, как оно произносится по-русски[151]. С одной стороны, они очень музыкальны, восприимчивы к искусству и готовы предоставлять творческим людям особые привилегии, если, конечно, люди эти следуют курсом коммунистической партии, а с другой – понимают, что музыка и прочие тому подобные вещи – скажем, театр – дают людям бодрый настрой и помогают забывать о горьких реалиях их бытия.

Вместе с тем в качестве мер по повышению качества «культурной жизни» пленных в лагере была создана антифашистская группа «Антифа», действовавшая в тесном взаимодействии с немецким комендантом, находящаяся под неусыпным присмотром Черной Нены и «перевоспитываемая» ею. В группу вошли немецкие коммунисты со стажем, а также прихлебатели или просто те, кто надеялся, что членство принесет какие-то льготы и привилегии. Остальные оставались индифферентными в отношении «Антифа». Однако мы запомнили фамилии самых пламенных активистов, и потом после освобождения кое-кому из них досталось как следует – их хорошенько отколотили.

Кроме официальных мероприятий властей, нашего оркестра и театральной труппы, существовали вечерние занятия, на которых наши товарищи – нередко люди с учеными степенями – читали нам газеты и книги или же просто делились какими-то мыслями и знаниями.

Особенно деятельным участником театральной труппы был Борис фон Карцов, родившийся в 1894 г. в Ярославле, в зажиточной семье. Он даже учился в кадетском училище в Санкт-Петербурге, но после Октябрьской революции ему с двумя братьями пришлось бежать из России. Братья осели один в Париже, другой в Мадриде, а он выбрал Германию. Он поступил в театральное училище, хотя актерская стезя в трудные годы после Первой мировой войны считалась напрасной тратой сил и времени. В общем, в итоге ему пришлось искать себя в более прозаической сфере – в промышленности. Между тем он женился, и у него родилась дочь, Тамара. Сегодня она живет на севере Германии. Благодаря ей я многое узнал о ее отце, она предоставила в мое распоряжение письма и фотографии, что помогло мне дополнить картину нашей жизни в лагере № 518.

Карцов свободно изъяснялся на пяти языках и по сей причине был призван в армию в начале Второй мировой войны как «специальный офицер-переводчик». Передо мной снимки из газет, на которых Карцов запечатлен с немецкими и русскими офицерами на «демаркационной линии», установленной после Польской кампании в 1939 г. и ознаменовавшей новое разделение Польши и новый период страданий для польского народа – от одних и от других «освободителей».

В ходе Русской кампании, когда из захваченных в плен и «освобожденных» солдат и офицеров была создана «Армия Власова»[152], Карцов служил переводчиком в казачьей части. Есть фотографии, на которых он запечатлен с казачьими офицерами в их форме и верхом.

Совершенно очевидно, что деятельность Карцова и его русские корни вызывали большое подозрение к нему со стороны русских. Впоследствии и активность и происхождение сослужили ему скверную службу.

В лагере Карцова поначалу не трогали. Начальство извлекало пользу из знания им многих языков и позволяло участвовать в театральных постановках.

Я никогда не забуду, как по вечерам он читал нам Пушкина и Достоевского. Даже русские офицеры и сотрудники НКВД не могли не признать:

– На каком дивном русском говорит Карцов, мы уже давно ничего подобного не слышали. Наш язык сильно опростился.

По просьбам многих Карцов перевел на немецкий «Евгения Онегина» Пушкина, причем в процессе перевода постарался сделать так, чтобы мелодика русского языка сохранилась и в немецком.