20 сентября.

Бьянка ждет меня на перроне. Она ведет меня в отель «Релэ Сен-Корантен», когда-то шикарный, где у меня номер за двадцать франков, правда, крохотный; отчасти это в духе «Пти Мутон»; я единственная клиентка вместе с одним офицером; старая бретонка почти все время запирает дверь, и приходится входить с заднего входа, пересекая что-то похожее на угольный склад и вонючий задний двор. Но отель чрезвычайно приятный, и я рада там оказаться.

День покоя, забвения. Погода прекрасная, через вересковые заросли и ланды мы спускаемся к реке Од; есть прелестные фермы, серые, увитые белыми розами, но внутри — идиоты с пустыми глазами, больные, испуганные дети. Бьянка рассказывает мне об антианглийской пропаганде немцев и говорит, что многие люди здесь в это верят. На ужин она возвращается к себе. Я ищу дешевый ресторан. У меня совсем нет денег; я попадаю в гнусное бистро, где мне подают бульон с хлебом, по радио тем временем рассказывают о жестоком польско-немецком сражении. В восемь часов иду в пивную «Л’Эпе» писать письма. В половине девятого задернули плотные синие шторы, меня отодвинули к кассе и потушили почти весь свет. Что-то уж слишком похоронно. Всего два стола: мой и мужчины с двумя проститутками. Пойду спать.

21 сентября.

Прогулка по берегу Од, пахнущей водорослями и тиной. Разговоры. Вечером перечитываю «Золотую голову», прекрасное произведение, в особенности смерть Себеса, но пьеса фашистская и даже нацистская.

Я выбрала кафе чуть менее печальное, чем вчерашнее, хотя металлическая штора опущена, но, по крайней мере, есть свет, и заняты два столика.

22 сентября.

Прогулка в Конкарно. Старый «закрытый город», со всех сторон окруженный крепостными стенами, выступает в море, подобно маленькому Сен-Мало; со стен мы смотрим на лодки, где сушатся синие сети.

23 сентября.

На почте я нахожу открытку от мадам Лемэр, она приглашает меня в Ла-Пуэз, мне это доставляет огромное удовольствие. Марко в Константине, Панье в Дижоне. По площади Марше проезжают канадские солдаты на громадных мотоциклах цвета хаки; все на них смотрят. В бистро, где я обедаю, по радио передают новости из Польши; бретонки в белых чепцах поворачиваются к радиоприемнику, на их сосредоточенных загорелых лицах отражаются печаль от услышанного. Затем было обращение к французским крестьянам, этого я не выдержала и ушла. Мы идем в Бег-Мейл; пустынный пляж с белыми песками и скалами выглядит роскошно; ледяная вода сладостно обжигает меня.

24 сентября.

И снова мы прогуливаемся в ландах; до чего красивы эти сосны, эти грустные утесники, эти серые воды. Я пью молоко и ем блинчики в блинной. Безумный, галдящий народ: шикарные беженцы, которые катят на автомобилях и сетуют на отсутствие развлечений. Ситуация не меняется. Германия и Россия поделили Польшу; на нашем фронте отдельные «бои».

25 сентября.

Мне любопытно узнать, как я проведу эти три дня одинокого путешествия. Я не решилась взять свой горный рюкзак; у меня смешной сверток с купальником, будильником и двумя книгами: он все время развязывается. Самое досадное то, что у меня почти нет денег. За два часа автобус доставляет меня в Морга. Маленький порт очаровал меня; я уже проголодалась, но из экономии ничего не ем и иду вдоль берега; вокруг деревни, где люди смотрят на меня, как на шпионку; старухи что-то цедят сквозь зубы мне вслед на бретонском: никто не говорит по-французски.

Иду на мыс Шевр, но в пятистах метрах окрестности закрыты военными властями. По тропинке добираюсь до мыса Динан. В булочной съедаю на ходу кусок хлеба и шоколада и очень скверное печенье.

В противоположность мутной белизне неба, моря и камней, мне нравятся бледные краски этой сельской местности; море ощущается всюду, на песчаной равнине, среди каменных домов и ветряных мельниц. Оглушенная солнцем и ветром, я приезжаю в Локронан на автобусе, у меня болит голова, наверняка потому, что я ничего не ела. Я сразу узнаю место и наш отель, куда я хотела вернуться, но из него сделали блинную, которая закрыта; отель переехал напротив, в великолепный дом в стиле ренессанс, где я ужинаю; столовая с ее фаянсом, внушительными балками и видом на бухту очень красива, но она пуста; хозяйка пакует багаж и завтра закрывает, дохода больше нет. Я снова сажусь в автобус на Дуарнене. И опять вижу порт, рыбаков в красных штанах и лодки, и синие сети. Соревнуются лунный свет и лучи заходящего солнца: торжествует луна. На молу смеются девушки, поют парни: так и кажется, что это мирный вечер, я расплакалась.

26 сентября.

В половине седьмого еще темно. Я сворачиваю на дорожку, идущую вдоль берега. В деревнях никаких кафе, только буфеты и бакалейные лавки со стойкой и без столиков. Это не бесчеловечная дикость гор, а человеческое безутешное уныние, которое еще больше леденит сердце. Над берегом летает много самолетов, на море полно крейсеров. Навстречу попадаются лишь женщины, дети, больные; мужчины не встречаются. Я прошла двадцать четыре километра и купаюсь в фиолетово-синем море у подножия изрезанных скал. Тропинка приводит меня на мыс Ра, где я остаюсь надолго. Я думаю о всей моей прошлой жизни, которую никакое будущее не сможет у меня отнять. Смерть больше не пугает меня.

Возле семафора четыре отеля; три закрыты, четвертый едва дышит; чтобы поселить меня, освобождают одну маленькую комнату, заваленную бумажным хламом. Освещают помещения с помощью керосиновых ламп, за ужином я читаю «Мемуары Грамона», которые немного развлекают меня. Хочу пройтись при лунном свете; ко мне подходят двое мужчин в морской форме: «Вы местная?» — «Нет». — «Вы прогуливаетесь?» — «Да». — «В такой час? Ничего не видно». — «Любуюсь лунным светом». — «Лунным светом вы точно так же могли бы любоваться и в Кемпере, и в Ландерно». Тон повысился, став откровенно оскорбительным; я показываю свои документы, которые они изучают, осветив их карманным фонариком, потом невнятно извиняются. Моя комната на первом этаже, она выходит на равнину и на море, и мне кажется, будто я сплю почти под открытым небом.

27 сентября.

Встаю в шесть часов, в темноте. Внизу горит одна свеча, и я продолжаю читать «Мемуары Грамона» в ожидании автобуса. Холодно. Пока я качу к Одьерну, над равниной поднимается солнце. Дожидаясь автобуса, я пью ликер из черной смородины в лавке — управлении-буфете. Прогулка по дюнам пешком из Пон-л’Аббе в Сен-Геноле. Возвращение автобусом в Кемпер. Бретонки с макияжем в своих конусообразных чепцах — чудно.

Я сажусь в переполненный поезд на Анже. Спускается ночь. Местность равнинная, но ее красит лунный свет. «Как в кино», — восторгается какая-то женщина. Люди спорят о достоинствах бретонского масла. При синем ночнике читать невозможно, но я преисполнена бесконечного терпения, словно война наделила меня состоянием благодати.

Я приезжаю в два часа утра. На выходе меня по имени окликает военный; он что-то бормочет относительно мадемуазель С…[98], которая ему звонила. Он берет мой чемодан и мою руку со словами: «Я бы мог быть вашим отцом» и приводит меня в заказанный им номер; он приносит пиво, бананы, сэндвичи; я в восторге от такого приема, посмеиваясь над тем, что в три часа утра очутилась в незнакомом городе в номере отеля с незнакомым военным; это казалось нереальным. Впрочем, ведет он себя двусмысленно. Прежде всего, он с довольно странным видом просит разрешения остаться; затем, поскольку я, смущенная его настойчивым взглядом, продолжаю стоять, он говорит: «Садитесь». Я подвигаю стул. «Садитесь на кровать». Я сажусь на стул и приглашаю его выпить. «Мне придется пить из того же стакана, что и вы, вам это не будет неприятно? Правда?» Говорим учтиво. В конце концов, он покидает меня, сказав, что велит принести мне завтрак.