Мои братья – Водила, Чекист, Эмигрант – пришли к печальным выводам одновременно со мной. Так вот что имел в виду Славик, когда говорил о кривых дорожках, сходящихся в одном месте… Сошлись, завязались в тугой узел и душат меня… Воздуха мне не хватает… Господи, какое счастье, что люди видят себя только в зеркале. Осторожно к нему подходят, делают усилие, подбирают живот, делают соответствующее выражение лица. В белой комнате я вижу себя постоянно. Мы все постоянно себя видим. Кислые у нас рожи, убитые, растерянные, слабые… Всё уже мы поняли. Не чистилище – ад. Ждем. Ничего хорошего не ждем, ждем плохого. И дожидаемся.

* * *

Они пошли косяком, посыпались как из рога изобилия. Чиновник, Бандит, Олигарх, Журналист, Маньяк, Политик, Военный, Размазня, Жиголо, Поэт, Ученый… Я сбился со счета и не удивлялся уже ничему. Даже когда появился Поп, а следом за ним Раввин и Мулла, я тоже не удивился. А чего, нормально, все крови во мне присутствовали, хотя и в разных пропорциях. И Гаишнику я не удивился, и Космонавту… Гей меня немного смутил поначалу, но потом и к нему привык. Гей как гей, такой же несчастный, как и все мы. Даже еще несчастнее: он Аньку любил, а как женщина она его почти не привлекала. Долго с собой боролся, стыдно признаться было, особенно перед дочкой Женькой. Когда вскрылось всё – не выдержал и сиганул с Крымского моста.

Да… у всех нас имелось много общего. Непременно жена Анька, дети Женечка и Славочка, ну и, конечно, Крымский мост в трагическом финале жизни. Олигарх разуверился в бабках, Жиголо разочаровался в бабах, Поэт вдруг понял, что черные закорючки на белом листе бумаги всего лишь черные закорючки и ничего они не значат. Представители трех мировых религий так и не нашли бога и возненавидели его за это. И себя заодно вместе с ним. Космонавт догадался, что космос, которым он грезил с детства, просто вакуум, пустота, а так – все то же самое: интриги, подсиживания и жена на Земле, которой душно вместе с ним, хотя на Земле, в отличие от космоса, полно воздуха.

Все наши жизни к концу обессмысливались и обнулялись. Нам было очень больно, и мы делали больно другим. В основном тем, кого любили. Из-за нас постоянно кто-то умирал или портился. Мы портили мир, а потом смотрели на его руины и, не в силах вынести такого зрелища, прыгали с моста. В небо, как нам казалось…

Белая комната стала тесной, людей в нее набилось под завязку. Пейзаж все больше напоминал традиционный ад. «Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья». Это появившийся в комнате Поэт ошеломленно процитировал Пастернака. Похоже. А еще больше похоже на картины Гойи или на дьявольскую беспредельную оргию. Мы проникали друг в друга, засовывали руки в одинаковые головы и делились своими судьбами. Проживали их, страдали, опять проникали… Оргия боли. Дышать стало совсем нечем, лился пот, усиленный в десятки раз собственный запах убивал. Почти все скинули одежду и окончательно превратились в персонажей мрачной фрески под куполом средневекового собора. Страдающие грешники в геенне огненной.

На пике боли из-под груды копошащихся тел я вдруг услышал голос. Свой, знакомый до последнего хрипа голос, но с особенными, чужими, хотя уже и полюбившимися мне интонациями:

– Стойте, стойте, подождите! Мне кажется, я придумал!

Кричал Водила, мой первый и самый любимый брат. Чем-то он отличался от всех нас – добрее был, что ли. А может, мне это только казалось… Потому что первый. Как ни странно, его послушались. Груда тел рассыпалась, он выбрался наружу и пошел ко мне.

Как будто комната стала больше?! По крайней мере, Водила шел долго, я даже подумал, что не дойдет, что мучение это такое, новое. Вроде как сливались раньше в страдании, а теперь время розни наступило, попробуй найди брата своего. Все чужие в этом мире. Даже братья. Но я ошибался, Водила дошел, тронул меня за плечо и вымученно сказал:

– Я придумал, Писатель, ты нас всех спасешь.

– И каким же это образом? – иронично спросил я.

– Ты напишешь семидесятого или сотого, я уже сбился… Ты же писатель, вот и напишешь.

– Да какой писатель?.. – на всякий случай попытался отмазаться я. – Мои книги никому не нужны. Жулик я, ты меня сам жуликом называл.

– Нужны, – упрямо замотал головой Водила, – они нам нужны, они спасут нас.

– Да как они нас спасут?! – не выдержав, повысил я голос. – И зачем мне сотого писать? Тебе что, этих девяноста девяти мало?!

– Ты напишешь сотого, но он, в отличие от нас, будет счастливым. Он правильно жизнь проживет, и тогда все кончится.

Комната точно увеличилась, превратилась в огромный зал, и воздуха стало больше. Как будто кондиционер включили. Девяносто девять моих братьев смотрели на меня с надеждой. Но как я могу? Один? Это же не романчик тиснуть, всё на кону стоит. Кто я такой вообще? И со своей-то жизнью разобраться не смог. Прыгнул, как и все, с Крымского моста. Я, рядовой Витя Соколовский, ничем не лучше их. Да, может, я и не настоящий вообще, а фантом, к примеру, в голове у умирающего Чекиста. Он, во всяком случае, пытался меня убедить в этом. Что ж, вполне возможно, и прав.

– Это не важно, кто чей фантом, – сказал, почувствовав мои мысли, Водила. – Фантом, не фантом – страдают все одинаково. Важно, что ты единственный среди нас Писатель.

– Но я плохой писатель… Заумный, непонятный многим, мою вторую книгу один из десяти только осилить сумел. Не получится у меня…

– Получится. Ты не для публики пиши. И даже не для нас. Ты для себя пиши, себя спасай. Тем более что больше здесь и спасать-то некого. Все мы – ты, а ты – все мы. Посмотри, Вить, комната стала больше, в углу появился стол, стул и даже ноутбук. Сам понимаешь, не случайные это метаморфозы. Нужно писать! И потом, заметь, пока мы разговариваем, новые наши братья не появляются, а это чего-нибудь да значит…

Меня убедили не его логичные и наглядные аргументы. Да, стол, стул, воздуха больше… Какая разница? Здесь, в этой белой комнате, нет ничего четкого, реальность колеблется и выгибается дугой. Меня убедило, что он меня Витей назвал. Первый раз за все время… Шевельнулось что-то, крохотный шансик я почувствовал в этом его «Вите». Глупо, конечно, но я неуверенно шагнул к столу с ноутбуком. Сел. Огляделся. На меня смотрели девяносто девять пар глаз моих братьев. Неуютно как-то… под глазами. Развернул стол, поставил его к белой мерцающей стене, положил руки на клавиатуру. Задумался. А потом вдруг пальцы, помимо моей воли, зашевелились, и я с удивлением прочел на экране фразу:

«Вот здесь остановите, пожалуйста, я выйду»

* * *

…Чушь какая-то! Что, вот так прям и начать, без подготовки? С места в карьер, вспомнив тот несчастливый вечер, когда бухой возвращался домой и подрался с глупым мальчишкой на «Мерседесе»? Да нет, тривиально, просто слишком, нехудожественно. Я удаляю фразу, потом снова пишу и снова удаляю. Черт возьми, и здесь муки творчества! Уж здесь-то могло бы и не быть. Здесь и так мук хватает… Нет, надо с чего-то хорошего. Ведь было же в жизни хорошее? А что, если с прошлого начать, издалека, с обожаемых бабушки и дедушки, например? Прошлое объединяет. У нас на всех были одни Муся и Славик. Мы проросли из них, как яблонька из маленькой косточки внутри спелого плода. Некрасивая яблонька получилась, кривая и кособокая, а плод был замечательный, ничто, как говорится, не предвещало… Но тем не менее, несмотря на свою разнонаправленную кривизну, мы все любили их и признавали их великую жизнь образцом для подражания. Своей точкой отсчета.