Я прибывал туда полный разнообразных впечатлений. Отвык я от простого народа. Интересно мне было, кому я в жертву дочку свою любимую принес. Я так и не смог понять кому. Разные все очень, узкоглазые гастарбайтеры, тихо переговаривающиеся на своей тарабарщине, измученные, усталые уже с утра; бабы и мужики средних лет; молодежь, уткнувшаяся в свои смартфоны, абстрагирующаяся от действительности громкой музыкой в наушниках; смурные самоуглубленные джигиты-кавказцы… Всех их объединяло только одно – желание, чтобы их оставили в покое, не дергали, позабыли об их существовании. Ничего их не объединяло. И ради них я Женьку?.. Я твердил себе, что всегда так было. Народ – это аморфная масса. Лишь воля царя, опирающаяся на усилия Защитников вроде меня, придает ему форму. Я продолжал себе твердить эту красивую, оправдывающую меня формулу, стоя на красивом мосту, откуда спрыгнула моя красивая дочка. Но я себе уже не верил. Стоял целыми днями – курил, смотрел на воду и не верил.

* * *

Жизнь устроена хитро. Выплевывает она человека на белый свет, и пойди разберись зачем. Растет человек, оглядывается, не может ничего понять… Начинает разбираться: твою мать, думает, как же все сложно-то? Надо упростить. Буду жить ради семьи, например, а остальное пусть к черту все катится. Или ради Родины. Или ради денег, или самореализации, или бога искать отправлюсь… Чушь все это вроде бы… Но в том и состоит хитрость жизни, что, как только человек выдумает эту чушь, она его жизнью становится. Единственной его реальностью. А из миллиардов маленьких, субъективных реальностей вырастает так называемая реальность объективная. Наш мир вырастает. Только вот реального в нем – ноль, одни лишь фантазии, выдуманные от страха и растерянности. И все бы ничего, одно лишь плохо: фантазии часто убивают. А подлее всего, что часто убивают не свои, а чужие фантазии, не имеющие к тебе никакого отношения. Мои убили Женьку, и парня ее хорошего, и родственников его, и пассажиров «Боинга», направлявшихся в неведомую и далекую от меня Австралию, и еще тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей. И Аньку покалечили, и Славку… Но ведь это и есть мир. Я не виноват, что он такой. Меня тоже калечат и убивают. Не царь я и не бог, я просто маленький элемент в этой уродливой мозаике, похоже, не имеющей смысла.

* * *

Много дней я стоял на Крымском мосту, курил и думал. И чем больше думал, тем больнее мне становилось. Я вспоминал свою жизнь и не мог найти даже намека на выход. Ошибки не было, точнее – ошибкой было само мое появление на свет. Как и появление остальных семи миллиардов живущих ныне человеческих существ. Даже величественная судьба Муси и Славика была ошибкой. Потому что у них появился я. Они проиграли. Со смертью Женьки все проиграли – весь мир, все святые, праведники и герои… Всё зря оказалось…

А сегодня, на пике моей боли и непонимания, на проклятом, соединяющем «ниоткуда» с «никуда» Крымском мосту вдруг раздался телефонный звонок. Я ответил и услышал Женькин голос:

– Папа, папочка, прости меня! – кричала она сквозь помехи. – Я виновата, я так виновата перед тобой! И перед матерью. Я не знаю, как так получилось, мне только что сказали… Я уехала, просто уехала в Непал. Не смогла я… Просто уехала… Невыносимо мне в Москве стало… Зачеркнуть жизнь захотелось… Заново начать… А вы меня похоронили… Я не знаю как… Совпадение чудовищное… Девочка похожая оказалась… Очень похожая… Прости меня! Матери я уже позвонила… Прости… прости… прости…

Она еще что-то говорила, но я уже не слушал. Положил булькающую трубку в карман, закурил, подошел к парапету моста и посмотрел вниз. Настоящая Женька была там, внизу. Я почему-то точно был уверен, что она настоящая. Булькающий телефон в кармане, Крымский мост, суетящаяся Москва, вся моя бестолковая, смешная жизнь вдруг показались мне бредом, и только одно было реальностью – счастливо барахтающаяся в мутных водах Москвы-реки Женька. Я видел ее совершенно отчетливо. Я ничего, кроме нее, не видел. Совсем ничего…

– Иди ко мне, папка! – кричала она мне, заливаясь колокольчиковым, блаженным смехом. – Я простила тебя. Да я и не обижалась. Наоборот, спасибо тебе хочу сказать. Здесь все по-другому. Здесь смысл и ответы на все вопросы – прямо здесь, под водой, на дне. Не дно это, а небо, просто люди не замечают. Перевернуто на земле всё с ног на голову. Оттолкнись и лети – не упадешь, а вознесешься. И парень мой со мной здесь, и родственники его, и пассажиры «Боинга». Иди к нам, прыгай! Все равно тебя уже выбросили. Сломанный ты фильтр, папка, отработал свой ресурс и впитал дерьма больше, чем мог выдержать. Но ты не бойся, я же тебе обещала подобрать, отмыть и поставить в самый красивый угол моего дома. У меня сумасшедшей красоты дом на небе. Без углов, правда, зато воздуха много. И света. Давай, не бойся! Не закрывай глаза, водичка смоет всю грязь. На небо можно только чистым! Я поэтому и прыгнула здесь… на небо…

Я не закрыл глаз. Из них навстречу Женьке полились долгожданные и удивительно сладкие на вкус слезы. Мне стало очень легко, настолько, что я перестал ощущать свой вес. И воспарил, как и было обещано. И спрыгнул с Крымского моста.

На небо…

Мы разъединились и увидели друг друга. Водила хлюпал носом, пытаясь не заплакать, Чекист, обхватив голову руками, сидел на неизвестно откуда взявшемся белом диване и методично раскачивался вперед-назад. Говорить было не о чем. Тупик, безнадега! Мудрый Славик оказался прав – все кривые дорожки в одном месте сходятся. Но все-таки должен существовать выход, раз мы находимся в этой белой комнате. Его просто не может не быть. Зря я, что ли, читал в детстве Жюля Верна и верил в непобедимую мощь разума? Благодаря этой силе люди необитаемый остров в рай превращали, летали на Луну, погружались на дно океанов. Все, что есть на земле, существует благодаря этой силе. Не может наша цивилизация быть просто побочным эффектом бессмыслицы и хаоса. Просто не может… Я не смирюсь, если нужно – вечность буду думать. Дело уже не во мне, не в нас… Суд идет. Я вдруг совершенно отчетливо почувствовал, что идет суд. Ткнули в меня пальцем и сказали: за всех ответишь, за все человечество. А коли виновен и жил без смысла, то все виновны, все к небытию приговорены будут.

Я не стал делиться этим открытием со своими несчастными братьями, им и так плохо. Но думать я стал в миллион раз напряженнее, мозг мой дрожал, почти придавленный непосильной ношей, по спине катился пот. Чекист раскачивался, Водила хлюпал носом…

– А может… – сказал я, зажмурившись, ослепленный, как мне тогда показалось, верной догадкой, – может, уехать нужно было? В Америку. Ведь хотели же уехать?

– Зачем? – перестав раскачиваться, простонал Чекист. – Зачем ты это сказал? Ты что, дурак, не понял ничего?

И тут появился он, мой четвертый брат Эмигрант. Беспомощно озираясь, в модных профессорских очочках для чтения, он смотрел на нас со смесью ужаса и недоверия.

– Нет, нет! Не может быть… – бормотал он себе под нос. – Как это… изыди! Сгинь! Свят, свят, свят! Как это… Да нет, сказки, я же разумный… сказки это…

Не сговариваясь, мы с Водилой и Чекистом подошли, протянули к нему руки и засунули их в его мозг. А он до последнего не мог поверить в реальность происходящего и все блеял, бедняга, испуганным голоском: