От удивления Женька мгновенно затихла и крепко, как в детстве, зажмурив глаза, не желая верить происходящему, прошептала:

– Но ведь это не ты, папка, скажи мне, что это не ты…

Я очень хотел сказать, что не я. Казалось бы, чего сложного – работа в Конторе сделала меня профессиональным вруном. «Не я» – сказать, и всё, и дочка никогда ничего не узнает, будет любить меня как прежде, больше будет любить, потому что одна осталась, без хорошего честного парня. Я теперь единственный на всей земле ее хороший, честный парень, нет у нее никого ближе меня.

Казалось бы…

Но я не соврал. Я плакал чуть ли не в первый раз с похорон Славика. Я плакал от того, что догнали меня мои хитроумные комбинации и поставили ночью перед раздавленной горем любимой дочкой, и задает она мне вопрос, а неправду я ей сказать не могу.

* * *

У каждого человека есть что-то святое. Даже совсем конченые упыри и отморозки кого-то любят. Скрывают, прячут, но все равно любят. Потому что без любви и упырь оправдать себя не может. Хуже, чем к смерти, себя приговаривает – к мукам невыносимым…

Женька находилась в самом потайном и лучшем во мне месте. Внутренняя Шамбала, мифическое и благословенное небесное тридесятое царство моей души. Соврав ей, я разрушил бы это царство, а значит, и себя самого. Но сказать правду тоже было невозможно, и поэтому я завис, точнее, повис в невесомости между двумя невозможностями, и из моих глаз, освободившихся от силы тяжести, хлынули слезы.

Она догадалась, долго не хотела признавать очевидное, жмурилась, качала головой и шептала: «Нет, нет, это не ты, папка, ты не мог, ты просто выполнял приказы, не мог ты…» А потом вдруг дала мне звонкую пощечину и выбежала из комнаты.

Я полночи гонялся за ней по нашему неожиданно ставшему огромным дому. Я умолял простить меня, кричал, что изменюсь, брошу проклятую работу, любым стану, любым, каким она хочет. А Женька все время убегала от меня. Послушает полминуты, оттолкнет и бежит в очередную комнату. В гостиную, на кухню, в подвал, в спортзал, бассейн, сауну и снова в гостиную… Я знал, что мучаю ее и себя.

К утру мы стали перемещаться по дому медленнее, как зомби. Я и был зомби – умер уже, вел загробное существование. Лишь одна мысль заставляла двигаться мои мертвые руки и ноги: она должна меня простить. А у нее тоже была своя мысль, оживлявшая ее убитое двойным горем и двойной потерей тело: «не должна».

К утру она меня простила. Обессиленные, мы упали друг к другу в объятия, валялись на диване около часа, всхлипывали только и ничего не говорили. Страшной той ночью мне казалось, что я сполна оплатил свои счета. Не дай бог никому пережить такое. Прыжок с Крымского моста, смерть, проклятая белая комната и нытье моих фантомных братьев – ерунда по сравнению с той ночью. Детская забава, едва щекочущая растянутые от постоянного напряжения нервы. Любовь и кровь могут победить только любовь и кровь. У нас с ней была общая кровь, и любил я ее не меньше, чем несчастный этот парень, поехавший на Донбасс. И она меня сильно любила. Но еще раз – не дай бог кому-нибудь пережить такую ночь и такой выбор…

Мы договорились, что будем жить дальше. Оба. Вместе. Я брошу пить и уйду из Конторы, как бы ни закончились мои уголовные дела. А она сделает вид – просто сделает вид, – что это не я убил ее первую любовь.

– Никто мне не дал столько, сколько ты, папка, но никто и не взял так много, – сказала Женька под утро грустно. – Я забуду, я постараюсь забыть. Честно… Нужно жить дальше…

На этом и расстались, пожелав друг другу спокойной ночи. Мне было очень больно, но все-таки не смертельно, как несколькими часами ранее. Появилась надежда, забрезжил где-то вдали огонек нормальной, похожей на человеческую, жизни. Я думал, что всё позади… Я так думал… Дурак.

* * *

Стоп, хватит, я не могу больше этого выносить! Выпустите меня, не мучайте, не хочу ни слышать, ни судить, ни думать… Это же моя дочка Женька! Не его, моя… Это у нее горе… Господи, за что? Я грешник, я надежд твоих не оправдал. Но за что мне такое изысканное мучение? Чересчур это уже, не находишь? Водила… теперь супермен этот… ладно, допустим, заслужили мы… Но детей-то за что? Господи, я понял уже, не надо продолжать, ничего хорошего из меня не могло получиться при любых обстоятельствах. Гнилой я, только уроды разной степени уродливости вырастают из такой основы. Я понял, хватит, остановись, страшно мне… Думать не хочу о том, что дальше будет, боюсь думать… Остановись, пожалуйста, умоляю!!! Выпустите меня, похороните, закопайте, не желаю ничего знать, я мертвый, мертвый, мертвый… Я в домике, в домовине, мертвые в домике тихо лежат и не знают ничего. Пожалуйста…

– О, фантомчик, запрыгал, засуетился, заметался, как уж на сковородке. Где же твоя ирония, фантомчик? Где твой фирменный жульнический сарказм? Это тебе не бабки потерять, это… Степень страданий определяет степень подлинности, понял? Христос подлинный, потому что страдал много, а Микки Маус – забавный, симпатичный, веселый, но нарисованный мультик. И ты мультик, фантом, смешная картинка в моей умирающей от кислородного голодания башке. Не пищи, глупый мышонок, дай сдохнуть спокойно. Я должен вспомнить напоследок, должен разобраться…

После страшной, поставившей мою жизнь на единственно возможное неприглядное место ночи мне стало вдруг лучше… Скрывать больше было нечего, мне предъявили счет, и я заплатил самую большую, как я тогда думал, цену. Женька действительно постаралась меня простить – не пряталась, глаз не отводила, пыталась общаться как раньше. Я видел, каких трудов ей это стоит. Каждый взгляд, каждый жест на преодолении, как будто штангу неподъемную тягала. Но она хотела преодолеть, она любила меня, моя бедная, хорошая девочка! И я старался соответствовать ее любви и ее усилиям.

Первым делом бросил пить, тяжело было, но получилось. Протрезвев, начал думать. Внутри сам собой возник очень странный и ранее никогда не приходящий мне в голову вопрос: если я Защитник, то что или кого я, собственно, защищаю? От кого – понятно, от злобных Гамбини, мечтающих победить в вечной войне. Но вот что или кого? Территорию, леса, поля, реки и горы? Да ведь они бездушны и мало чем отличаются от других лесов и полей. Березки в Канаде и России одинаковы. Может, я народ защищал? А разве Женька не народ? А парень ее – хороший, добрый, честный, а родственники его на Донбассе – не народ? И вообще, люди везде похожи, словно русские и канадские березки, сильно присматриваться нужно, чтобы различия найти… Выходит, не Защитник я, а вертухай: строил заборы, стоял на вышке, чтобы свое стадо с соседним не смешалось. Стаду, в общем, плевать с высокой колокольни, чье оно, лишь бы кормили нормально. Только хозяевам важно пометить тавром блеющую овечку – моя, никому не отдам!.. Тогда получается, что правы презираемые мною либералы, нет никаких абсолютных ценностей, и границ нет, и различий – одна безграничная свобода и рыночная экономика, чтобы жратвы на всех хватало. Я уже почти было согласился с этим, но вспомнил, что жратвы все-таки на всех не хватает, и у либералов так же всё устроено, и свои вертухаи-волкодавы у них на вышках стоят и метят бедных овечек другим, но не менее безжалостным и жгучим тавром. Вот этой самой безграничной свободой и рыночной экономикой метят. И людей они угрохали ради своих «гуманистических» идеалов не меньше, а может быть, и больше, чем наши. Овечки сбиваются в стада, потому что у них природа такая. Пропитание, наверное, в стаде добыть легче. А стадо без волкодавов вроде меня существовать не может. Почетная должность – волкодав, нужная очень, только не хочу я больше. Грустно мне от того, что все так просто, настоящая истина всегда грустна и некрасива, поэтому люди придумали ложь, и я на нее попался. Но теперь хватит! Я отдал все долги, всем стадам на свете. Я ни в чем не раскаиваюсь, кто-то должен и волкодавом работать. Им не только самые сочные куски достаются, их еще и кусают первыми. Меня так больно тяпнули, что на этом всё, пусть другие бегают, высунув язык, и скалят зубы. Поиграл в игры – и будет, поиграл, проиграл, заигрался, расплатился – свободен…