Сверкало и гремело очень часто, ветер прижимал траву, но дождя еще не было…

Незадолго до этого случая Валентин проводил директоршу «Аистенка» до автобуса и не спеша возвращался в лагерь.

От шоссе к лагерю вела проселочная дорога. Вдоль нее по колено в мелком березняке стояли столбы электролинии. Над проводами на фоне сиреневой тучи летел «пришелец». На сей раз это был дымно-оранжевый мохнатый шар величиной с большой арбуз.

У верхушки столба шар присел на провод, выпустил снизу два отростка, поболтал ими, как ножками. Из пустоты возник другой шар — поменьше, мутно-желтый. Пристроился к первому, и похоже, что они пошептались. Потом желтый вытянулся в стрелу и бесшумно ушел в тучу. А оранжевый тяжело упал в кусты, в них зашуршало, будто убегал заяц.

Валентин понаблюдал за шарами с интересом, но без удивления. Такие фокусы в здешних местах уже давно не казались диковинкой. Было бы гораздо большим чудом баночное пиво в торговых автоматах у автобусной остановки. Или хотя бы разливное, черт возьми! Но на такое аномальное явление не были способны ни торговая сеть, ни иноземные цивилизации. А ведь Валентин вопреки всякой логике надеялся. Потому-то (а вовсе не из рыцарских побуждений) отправился провожать директоршу, бывшую свою одноклассницу Марину.

Помахав укатившему автобусу, Валентин сумрачно обозрел пустые автоматы и теперь возвращался в некоторой меланхолии. У решетчатой арки с вывеской он ядовито подумал об идиотах, давших лагерю такое название. Сроду не водилось в этих местах никаких аистов… Вернее, был один — слегка погнутый жестяной аистенок торчал над аркой высоко и сиротливо. Сейчас он почти сливался с грозовым небом, хотя на самом деле был выкрашен яркой синькой. Возможно, он символизировал синюю птицу счастья, ибо до недавнего времени было известно каждому, что дети Восточной Федерации — самые счастливые в мире.

Вечерняя гроза плотно обложила окрестности и теперь наваливалась на лагерь. Пока еще без всякого проблеска и звука. Лагерь притих и казался пустым, даже дежурного у ворот не было. Лишь разнузданно и злорадно звенели в душной глухоте осатаневшие комары. Валентин отмахивался от этих крупных (наверно, тоже аномальных) кровососов туристской курткой. Махать было неудобно — во внутреннем кармане куртки тяжело болталась медная складная труба: Валентин теперь не решался оставлять ее и всюду таскал с собой…

К «взрослому» поселку, где стояли домики для сотрудников лагеря и гостей, вели два пути. Один — по песчаной аллее, мимо бассейна-лягушатника, спортивных площадок и павильона с игровыми автоматами (обычно закрытого). Второй — по тропинке мимо кухни и потом через пустыри. Он был короче, но тропинка петляла среди груд кирпичного щебня, всяких буераков и зарослей-колючек.

Валентин шагнул было на аллею. Но тут же он заметил, что шагах в двадцати, на качелях у края площадки, одиноко сидит съеженная личность по кличке Сопливик.

Это был пацаненок лет десяти, никем не любимый и отовсюду прогоняемый. Вечно насупленный, немытый, с липкими косичками нестриженных грязно-угольных волос и с болячками на коленках и подбородке, которые он любил расковыривать. И с постоянной сыростью под носом. Эту сырость Сопливик убирал манжетами длинных рукавов рубашки, отчего они навсегда приобрели клеенчатую плотность и блеск. Сама же рубашка (всегда одна и та же) давно потеряла свою первоначальную расцветку и напоминала пыльный затоптанный лопух. Сопливик почему-то обязательно глухо застегивал ее у ворота, но на животе пуговиц не было, и отвислый подол свободно болтался вокруг тощих, комарами изжаленных бедер.

Но, наверно, Сопливика не любили не только за неумытость, а еще и за повадки. Он всегда был боязливо ощетиненным, имел привычку тихо возникать где не надо и незаметно подсаживаться к разным компаниям. Заняты люди разговором или игрой, оглянулись — нате вам! Сопливик пристроился в трех шагах, колупает коросту и слушает, приоткрыв замусоленный рот. Нет, он никогда ни на кого не ябедничал, никому не мешал, но все равно даже самые младшие мальчишки и девчонки кричали:

— Чего приперся опять, Сопливик! Вытри нос и чеши отсюда!

Однажды у костра Валентин, желая справедливости для всех, придвинул Сопливика к себе, провел по его макушке ладонью. Тот сперва опасливо затвердел, потом притиснулся к Валентину, взялся за его куртку и просидел так весь вечер. От него пахло кухонными отходами и болотной травой.

Потом, при встречах, Сопливик смотрел на Валентина с выжидательной полуулыбкой. Иногда он попадался на пути нарочно. И Валентин, преодолев невольное раздражение, улыбался Сопливику и опять гладил ему макушку. Но, если была возможность, старался лишний раз не встречаться. Конечно, это было нехорошо: разве ребенок виноват? И Валентин убеждал себя, что дело не в брезгливости, а в той вине, которую он ощущает перед этим интернатским заморышем. Чем он мог помочь Сопливику, как спасти от неприкаянности?..

Сопливик издалека углядел Валентина и выжидательно привстал на доске качелей. Но Валентин сделал вид, что не заметил мальчишку. И с наигранной рассеянностью свернул вправо, на тропинку. А себе сказал в оправдание: «До нежностей ли тут! Успеть бы до ливня под крышу…»

Тропинка петляла среди поросших лопухами бугров и кочек, в бурьяне и белоцвете. Кое-где валялись в сорняках побитые гипсовые барабанщики и горнисты. Марина говорила, что весной они были объявлены «атрибутами устаревшей казенной символики» и начальство велело убрать их с постаментов. Было грустно и страшновато видеть закаменевших ребятишек — опрокинутых, но с непоколебимым упорством продолжавших держать на изготовку барабанные палочки и прижимать к губам треснувшие гипсовые фанфары. Некоторые статуи лежали навзничь и пыльно-белыми лицами смотрели в небо. Это напоминало Саид-Хар, и потому Валентин не любил ходить здесь… Утешало одно: самого маленького и «пуще всех похожего на правдашнего» горниста ребята то и дело уволакивали со свалки и ставили на прежний постамент перед лагерным «штабом». При этом называли его Данькой и Данилкой, украшали венками из ромашек и матросским воротником из бумаги… Начальство делало вид, что недовольно, а на самом деле смотрело на игру с Данькой сквозь пальцы. И даже на то, что «секретная операция» проводится среди бела дня, в тихий час. Возвращенный в ребячий мир и обласканный, Данька стоял на своем прежнем посту для отбоя. А в сумерках добродушный и успевший уже «клюкнуть» сторож Сергеич, вздыхая, волок беднягу обратно в лопухи…

Кстати, трубу Данька держал не у губ, а уперев раструбом в бедро. Голова у него была повернута по-живому, а гипсовые губы улыбались. Теперь с этой улыбкой он и глянул на Валентина сквозь бурьянные стебли. Острая коленка у Даньки была забинтована капроновой девчоночьей лентой.

«Заботятся, — подумал Валентин. — Скоро небось опять притащат и поставят. В честь конца смены». Смена заканчивалась через четыре дня…

Тропинка уходила в могучие, выше головы, репейные заросли. Из-за них слышались хлесткие, как выстрелы пистонного пистолета, хлопки. Валентин храбро нырнул в пыльные, с паутиной джунгли, с ходу преодолел их и оказался на лужайке с покосившейся дощатой будкой. К будке был прибит вертикальный шест, на нем повис флаг из мешковины. А под флагом, выстроившись неровной шеренгой, пританцовывали и лупили себя ладонями по ногам, по плечам, по шее и щекам четверо мальчишек.