Мне представляется, и я в этом даже совершенно убежден, что Сухомлинов никаких прямых взяток не брал, но. по легкомыслию и по не особенно стойким своим моральным качествам мог идти на сомнительные дела, которые по Уголовному кодексу не являлись преступными.

Вспоминая сухомлиновское дело и отрицая какое-либо предательство, необходимо отметить, что Сухомлинов отличался очень серьезным недостатком (особенно для военного министра), а именно «недержанием языка». Он не мог что-либо сохранять в секрете; он должен был поделиться этим секретом с одним, а то и с несколькими лицами. Я знаю несколько случаев, когда Сухомлинов в гостиной, в присутствии совершенно посторонних лиц, рассказывал, безусловно, секретные вещи; я знаю, что он не имел никаких секретов от своей жены. При этих условиях вполне возможно, что проникавшие в различные гостиные шпионы или их агенты могли иногда услышать непосредственно от Сухомлинова или от других, слышавших это от Сухомлинова, какие-либо данные секретного характера.

Генерал Головин во всех своих статьях и книгах ругательски ругает Сухомлинова, выставляя его просто глупым, легкомысленным самодуром. Это, конечно, не верно. Что Сухомлинов был легкомыслен, это верно, но все же нельзя говорить, что за время пребывания Сухомлинова военным министром кроме вреда ничего не делалось. Делалось много, и работа велась большая, но много, конечно, было недочетов.

Сухомлинову прежде всего ставят в вину, что, как выяснила война, снабжение нашей армии было плохое и определился страшный недостаток боевых запасов, что Сухомлинов не предвидел потребности армии во время войны.

Но спрашивается: кто же правильно предвидел? Лучше всех оказались снабжены немцы, но и у них периодически чувствовался недостаток боевых припасов. Исправили они недочеты вследствие мощности своей промышленности. У французов было вначале совсем плохо. Исправлены были недочеты отчасти также сильно развитой своей промышленностью и заказами в Англии и в Америке. Хуже всех оказалось наше положение при крайне слабом развитии нашей отечественной промышленности. Получать же нам заказы из-за границы (только через Архангельск, а потом и через Владивосток) было чрезвычайно длительно и трудно. Во всем этом нельзя всю вину валить на Сухомлинова.

В бытность Мышлаевского начальником Генерального штаба у меня никогда не было с ним каких-либо недоразумений. Понимали мы друг друга с полуслова, и работа шла вполне успешно. При Гернгроссе мы (начальники отделов) были, в сущности говоря, предоставлены самим себе. Хотя все шло гладко, но, конечно, при отсутствии руководства сверху все пошло, по сравнению с периодом Мышлаевского, замедленным темпом.

При Жилинском было хуже всего. Руководства с его стороны, в сущности говоря, не было, но при его властности и глубоком бюрократизме он лишал своих ближайших сотрудников инициативы, требовал докладов себе по самым пустым вопросам и, часто задерживая решения, тормозил и мертвил работу. Я его не любил. Крупных столкновений у меня с ним не было, но я постоянно чувствовал какое-то недоверие и не всегда приязненное отношение. Я не составлял исключения: так себя чувствовали все его ближайшие сотрудники.

Накануне рассмотрения в Государственной думе нового Устава о воинской повинности, в Комиссии обороны Государственной думы мне было заявлено ее председателем, что центральные партии (октябристы и кадеты, октябристы – по настоянию кадет) договорились о том, что никаких принципиальных возражений по Уставу не будет, если военное ведомство согласится несколько расширить льготы по семейному положению. Ответ требовался к 10 часам утра следующего дня.

Из Думы я еду к Жилинскому; было начало 9-го часа вечера. От секретаря узнаю, что Жилинский сел обедать и отдал приказание никого и ни по какому случаю во время обеда не принимать. Я, поручив секретарю доложить Жилинскому, сейчас же после окончания обеда, что мне нужно его видеть по крайне срочному делу и что я приду в 9 часов вечера, пошел домой. В 9 часов вечера я был в служебном кабинете Жилинского. Секретарь мне сказал, что он все порученное доложил начальнику Генерального штаба, но что Жилинский сказал, что у него нет времени меня сегодня принять и что ему надо ехать в город.

Взбешенный, я тут же написал Жилинскому письмо с подробным изложением дела и просил его, независимо от часа его возвращения, протелефонировать мне или прислать за мной секретаря. Секретарю я сказал, чтобы он ждал Жилинского и передал ему мое письмо, когда вернется начальник Генерального штаба.

В первом часу ночи пришел ко мне секретарь Жилинского, сказал, что передал начальнику Генерального штаба письмо, но что последний сказал: «Спешного нет ничего; идите спать». Утром в 8 часов я звоню по телефону Жилинскому. Узнав мой голос, он спросил, что мне нужно и что это за дело, из-за которого я так настойчиво хотел его видеть в неурочное время. Я на это говорю: «Ваше Высокопревосходительство, я все изложил в письме, которое было вам вчера передано вашим секретарем». – «Я вашего письма еще не читал». – «Так я прошу вас прочитать; я сейчас буду у вас».

Иду к Жилинскому. Встречает он меня несколько смущенный и говорит: «Как же нам быть? У меня нет возражений, и я готов дать согласие, но ведь надо получить утверждение от военного министра». Я тогда попросил разрешение проехать мне самому к военному министру. Жилинский согласился. Сухомлинов дал согласие, и к 10 часам утра я привез его ответ в Государственную думу.

Этот случай очень характерен и показывает, как Жилинский относился к делу: вне служебных часов он хотел жить исключительно для себя и ненавидел, если его беспокоили.

Произошло это весной 1912 года, когда я провел по Мобилизационному отделу все вопросы, которые были мною намечены и в свое время одобрены Мышлаевским. Служить с Жилинским было для меня неприятно. В это время я получил предложение от начальника Канцелярии Военного министерства, Николая Александровича Данилова, принять должность помощника начальника Канцелярии Военного министерства вместо Янушкевича, назначенного начальником Академии Генерального штаба (Военной академии). Я согласился и «сбежал» от Жилинского. Правда, были и иные причины для перемены мною службы (о них я скажу дальше), но если бы начальником Генерального штаба был крупный человек, вроде Мышлаевского, я, вероятно, еще остался бы на посту начальника Мобилизационного отдела.

Теперь несколько слов о других старших начальниках.

Про Поливанова я уже говорил. Вначале мое с ним соприкосновение вызвало между нами довольно серьезные трения. Поливанов был прекрасным и знающим работником, но я, по должности начальника Мобилизационного отдела (обязанного иметь все данные о состоянии неприкосновенных запасов армии и их пополнении), был с ним не согласен по вопросу о пополнении этих запасов и отпуске на это нужных кредитов. Поливанов считал, что существует план снабжения армии, который им якобы и проводился. Я же считал, что, в сущности, никакого плана нет; что ежегодные ассигнования кредитов распределяются по сметам главных довольствующих управлений без разделения на главные и на второстепенные нужды. Я считал, что надо прежде всего определить, без чего армия не может воевать и что должно быть сделано и заготовлено в первую очередь. Я считал, например, что без боевых припасов армия не готова к войне, а недостаток защитного цвета штанов или казенного обоза может быть заменен черными штанами мирного времени и обывательскими повозками и т. д.