Петр пошарил глазами вокруг. Увидев сидящую у соседнего костра Саньку со Степкой, нахмурился. Эти тут, — отметил он про себя. Хотя куда им деться? Тоже жизнь свою спасать надо. Интересно, о чем сейчас эта азиатка думает? Может, ждет, когда придут свои и вызволят ее из плена? Вряд ли. Она за сына боится, а тот себя русским считает, потому никогда не захочет уйти к чужакам.

В эту минуту Степка вдруг поднял глаза, и взгляды их встретились. «Черт! Как он понял, что я наблюдаю за ним?» — удивился Петр.

Заметив на губах мальчишки улыбку, он отвернулся. Нет, не может Петр смириться с мыслью об их родстве. Мальчишка есть плод отцовской измены, и принять его он не может. У него есть настоящий брат, рожденный в законном браке. Мало ли где отец еще наблудил? Теперь всех его незаконнорожденных детей за своих братьев и сестер принимать? Нет! Тогда он предаст свою любимую мать…

…У костра Любашка о чем-то тихо разговаривала со своей сестрой и матерью. Варька после того, как утонул ее муж, все никак замуж выйти не могла. Своих слободских парней у них мало, те же, что есть, или моложе ее, или женатые. За казака отец ей не даст выйти. У, злыдень! — скрипнул зубами Петр, вспомнив, с какою рьяностью Платон уберегал от него Любашку. Где он сейчас-то? Что-то его не видно нигде, — подумал казак и тут вспомнил, как давеча Черниговский наказывал тому перенести в крепость все свои кузнечные орудия. Для этого и казаков в помощь ему дал. Нельзя войску без кузнеца в войну вступать. Кто тогда оружие казакам будет латать и править?..

…В окружении монахов и сомолитвенников сидел на табурете самый уважаемый человек на Амуре, зовущийся старцем Гермогеном. Он совсем высох за эти годы. «Батюшка, — говорил ему Толбузин, — ты б не доводил так себя молитвами — вон, одни кожа да кости. На одной, поди, капусте сидишь…» Тот ему в ответ: «Да вот хочу умереть страстотерпцем, поэтому и не злоупотребляю едой. Кто-то должен за людей молиться, а на полный желудок одна дурость на ум лезет. Ты не знал?..»

…Это Равилька-татарин. Рядом с ним, обхватив голову руками, неподвижно сидел Ян Лун. Видно, думает о чем-то. Мысли страшнее одна другой. Как придут сюда маньчжуры, устроят резню, и первой жертвой, конечно, будет он, беглый преступник…

Короче говоря, куда ни глянь — всюду родные и знакомые лица.

О чем эти люди сейчас думают? Может, надеются, беда минует их, и Москва пошлет на подмогу большое войско, которое остановит врага? Москва далеко, и пока там поймут, что да как, пока раскачаются — тут уж конец всему придет. Только о плохом думать не хочется. Как умирать в такую чудную пору? Начало лета, все вокруг цветет и благоухает. Воздух такой сладкий и ароматный, что им хочется дышать и дышать. Небо… Днем оно синее-пресинее, точно цветки-колокольцы, а ночью все усыпано звездами. Ни тучки на нем. И так будет до середины лета, пока не прольются дожди, а пока — благодать. Бла-го-дать!.. И не хочется думать о плохом. Вот так бы сидел Петр и сидел, наслаждаясь стрекотом копошащихся в траве кузнечиков и протяжной песней сверчков, да ночи нынче короткие. Не успеешь оглянуться, как уже солнце выйдет из-за дальних сопок. Тогда проснется в тайге зверье, заблестит серебром на лугах роса, разольются яркою зеленью молодые хлеба в нолях. Настанет царство света… Только что будет в этот раз, Петр не знал. Вдруг ему больше не увидеть всей этой красоты? Черной тучей шла из-за Амура на русский город Албазин ненасытная саранча, сметая все на своем пути…

…Не спал в эту ночь и воевода. Заложив руки за спину, он долго и задумчиво ходил по избе, скрипя половицами, а когда стало невмоготу, шагнул к двери.

— Ты куда это? — спросила жена.

— Пойду, Марьюшка, прогуляюсь, — сказал Алексей Ларионыч.

— Иди-иди… — вздохнула женщина. — Носишься по избе стрекозой-непоседой. Загаси-ка светильник.

Марье тоже было не до сна. Сидя у окна, она молча глядела на озаренную кострами площадь перед окном и о чем-то думала. Бледное лицо, а в глазах застыла тревога.

— Ляксей Ларионыч, не спится? — заметив выходящего из приказной избы воеводу, спросил Черниговский, сидевший возле одного из костерков с трубкой в руке.

— Не спится, Никифор Романович, — ответил Толбузин. — Разве заснешь?..

— Верно, — сказал казак. — Сейчас спит только тот, у кого нервов нет, а когда на душе такое… — махнул рукой Черниговский.

Начало лета. Земля еще не успела набраться тепла, поэтому ночами здесь было довольно свежо. Поежившись, воевода поднялся на крепостной вал. Далеко на востоке, очертив линию горизонта светлою полосою, уже занимался рассвет. Где-то там, за чередой речных излучин, притаился враг…

Толбузин напряг зрение, но никакого движения вдали не заметил. Впрочем, в этом плотном предрассветном вареве невозможно хоть что-то разглядеть. Попытался прислушаться, но и теперь, кроме плеска мелкой рыбешки на отмелях и кваканья лягушек, доносившегося из ближних болот, он ничего не уловил.

Тогда Алексей Ларионович обвел взглядом тревожно дремавшее в неясном свете луны укрепление. У бойниц, прижав к груди ружья, мирно похрапывали казаки. Не спали только караульные, дежурившие в крепостных башенках. Боялись проглядеть врага. Толбузин им строго-настрого наказал глядеть в оба. Тех же, кто заснет на посту, он строго накажет. Впрочем, Толбузин и остальным казакам велел держаться настороже и никуда не отлучаться со своих позиций, если только в туалет.

Пушкари на своих местах. Сидят, прижавшись спинами к орудиям, и мирно посапывают. У каждого наготове бочонок с порохом, фитили, ядра, и куча чистого тряпья, завернутого в овчину, и емкости с азиатским спиртом. На тот случай, если вдруг придется перевязывать раны.

«Ай да молодцы! — мысленно похвалил их воевода. — Все предусмотрели. Жаль только, мало у нас орудий, — тут же посетовал он. — Что такое три пушки против целой орды? Только на ружья надежда. Их в крепости не меньше трехсот, тогда как у маньчжур и половины этого нет. Зато у них много пушек»…

О знаменитом огненном бое маньчжур Толбузин знал давно, поэтому, перестраивая крепость, велел укрепить земляную насыпь плетнем. По его мысли, это несложное сооружение должно с успехом противостоять разрушительной силе пушечных ядер, которые бы в нем вязли.

Присутствовали и другие новшества, которые Алексей Ларионович применил при переустройстве крепости. Деревоземляные укрепления Албазина усилили четырьмя бастеями — выступающими за линию валов площадками, обеспечивавшими результативный фланкирующий огонь орудий, в отличие от пушек на башнях, стоящих в линии валов.

В том, что укрепления выдержат напор врага, Толбузин ничуть не сомневался. Главное, чтобы люди не испугались при виде огромного неприятельского войска. Глянут: мать честная! Куда ж нам против такой силы? Оно и понятно. Во всей крепости не наберется пяти сотен способных держать в руках оружие. Больше половины из них — пашенные. Хорошо, если подоспеет полк Бейтона, а так туго придется. Смерть в воздухе кружит…

Мысль о ранней смерти расстроила воеводу. «Господи, — подумал он, — как же мы тут все одиноки, как беззащитны перед бедой!» В самом деле: не было сейчас в мире силы, способной им помочь, так что приходилось надеяться только на себя. Кто они такие? Всего-то горстка храбрецов, которым выпал жребий встать на пути ненавистного врага и не дать ему опоганить русскую землю. Только разве одолеешь таким числом? Нужно большое войско, но где его взять? Неужели рано Русь-матушка свой взор на Амур обратила? Вот дождались бы лучших времен — тогда б и затевали рисковые дела… Впрочем, нет, медлить нельзя. Как говорится, свято место пусто не бывает. Не мы, так другие б сюда пришли. Вон сколько стервятников-то вокруг кружит. Дай им волю — тут же разорвут родную землю на части.