Оглашают наш выход. Перебросившись с Миланой обеспокоенными взглядами, она — от предстоящего показа, я — от того, что тревожусь за неё с отцом, с улыбками на лицах, мы идем вперед. Красный занавес медленно раздвигается под водворившееся молчание. В приглушенном интимно-чарующем озарении люстр мы занимаем места поодаль друг от друга, становясь за темно-коричневые трибуны так, чтобы сцена была свободной для прохода моделей. Свет от прожекторов на софитах полосами падает на сцену, и мы ослепляемся от ярчайшего света, сравнимого со звездным. Я улавливаю: мать Фелиции спешит занять место.

Ведущий излагает о нас краткую характеристику на двух языках: английском и испанском, а я, отогнав глаза от вспомогательного листа, положенного на случай, если призабуду свои слова, смотрю на Ника. То, что следует далее, поражает мое сердце и будит нечеловеческий трепет. Отец проникает взглядом в дочь и неотрывно взирает на неё, на несколько секунд окаменев, не донеся руку до коленей, повисшую в воздухе. Резкий толчок устремляется прямо в его грудь. Счастливец смотрит так, что не остается и доли сомнения в его истинной отцовской созревшей любви. Отцовское сердце подымается к его устам. Он простирает к небу руки в знак крайнего изумления и стремительно подымаясь, не веря, не веря своим глазам, отчетливо различающим дочь, его любимую дочурку, о которой он столько думал, сколько не думал о себе за всю жизнь, он грохается на пол, совершенно ненамеренно вставая на колени, а душа, душа — кто бы проник в неё, поверил бы в неземные чудеса — воспаряет в лазурные дали и яркие блики в виде лучистых точек падают на каждого стоящего с ним рядом. Огорошенные, близ сидящие возле него, помогают ему подняться и спросить, все ли хорошо с ним. Не принимая помощи, он отмахивается от людей, не замечая их, так как ступив сюда, его покинул разум, и сам занимает сиденье. Лишенный мирских радостей принимает жизненный свет, проливающийся в иссохшее сердце, тот самый жизненный свет, без которого его дни были сочтены.

Небольшой переполох в зале, вызвавший у каждого любопытство, доходит и до Миланы. Приглядевшись, она вздрагивает, как от сильного толчка и, распознав родную кровь, она не перестает щуриться, напрягая зрение, которое, как ей кажется, ее обманывает. Осыпанного пылью долгих мучений, беспросветной тревогой, его и вправду не узнаешь с первого взгляда.

Какое расстояние их разделяло, а теперь они в нескольких метрах друг от друга. Перед ним уже не та девочка, которая лишь на словах казалась амбициозной и стойкой в отношении своих желаний, перед ним — женщина, достигшая заветной цели, ставшая моделью, чью профессию он так бойко с высокомерием презирал, разрывая хрупкую душу дочери. Немигающим взглядом он, кричавший когда-то, что его дочь никогда не дойдет до такого карьерного пути, что ей надлежит чуждая ее душе работа, сию секунду тонет в расплескиваемой им гордости за родного дитя, уверенно держащегося перед громадной публикой. «В его взгляде сквозит глубочайшее восхищение дочерью. На расстоянии он долгим-долгим взглядом обнимает её».

У обоих — лихорадочно блестящие глаза, оба — мертвенно-бледные, оба — в глубоком смятении, оба — согбенные под грузом тайны рока. Очи одного устремляются в очи другого. Глубоко. Остро. Волнующе. Он предпочел бы минуту жизни лишь бы смотреть на счастливую дочь, чем бесконечную жизнь, в которой, кроме как нескончаемых пыток, нет ничего более.

Их взгляды пронзают до самых пят… Комок, стоявший в моем горле, жаждет выбраться наружу. Колени Миланы подкашиваются и её руки, слегка посиневшие, опираются о кафедру.

«Душой она рвется к нему, а телом стоит неподвижно. Этого ей не видно, но, глядя на него, она сияет, как солнце. Такова непреодолимая потребность друг в друге отца и дочери».

Глава 34

Милана

Мысль гвоздем вонзается в мозг: «Отец».

Никого не видя, за исключением отца, стоя и обозревая взглядом его… его напрочь изменившуюся натуру, я упускаю из вида всё и только строка из книги проплывает перед моими глазами: «Он смотрел на нее с восхищением, как смотрит на летний теплый, точно дыхание вечернего солнца, дождь. Присутствие дочери осветило его, окрылило упоительным счастьем. Видеть её для него — значит жить».

В отуманившейся душе, со стесненными в груди чувствами я задыхаюсь от внезапного волнения, почти теряя сознание. Гулкие удары пораженного очага в левой части груди передаются моим ладоням. Каждый орган взвинчивается. Ноги отказываются служить. Секунду держусь неподвижно. Сердце неистово колотится, скачет, как бешеное, точно спасаясь от убийцы. Согбенный, словно под тяжким грузом, проникает в меня острым взглядом в глубь, до мозга костей. Он — как выходец с того света. Я моргаю, чтобы избавиться от жжения в глазах из-за подступающих слез.

«Папа. Передо мной — папа», — сидя на одной пластинке, повторяю и повторяю я себе. Засохшая боль, приглушенная течением времени, воссияла в груди, как первая звезда, появившаяся на небе.

Проткнутый им нож в мою спину, всецело поломал меня, поломал души моей компас, восстанавливаемый столько лет… И вот, завеса прошлого материализовалась и проступила очертаниями, что я уже не сознаю отчетливо ни себя, ни того, что происходит.

Находясь под воспоминаниями того страшного и мучительного дня, извергая их из себя терзающим пламенем, судорожные пульсации берут в оковы пальцы моих рук, а тело превращается в термометр, то повышающий, то резко снижающий температуру. Меня бросает в жар и в следующую же секунду трусит от холода, и снова жар, холод, жар, холод. Острое ощущение боли доходит до такой крайней степени, и я проваливаюсь в яму, как Алиса, попавшая в страну чудес, едва закрыв глаза и некрепко заснув. И кто-то вспять натирает покрытую корочкой рану, становившуюся сочной, кровавой, разрубленной.

Узнал ли Джексон моего отца? Понимает ли причину моего зависания? Я взираю вправо. Джексон с ужасом глядит в мою сторону, храбро скрывая свое волнение. Узнал. Выходит, и я не ошиблась. Это он. Это мой отец. Глазами Джексон передает мне, что пора начинать, но я не могу собраться, не могу, не могу. Я смотрю на него, а потом снова на несчастную старую мордашку, выглядывающую вперед. Что за изуродованная наружность, покрытая им, как самовластная пыль, устилающая мебель в нежилом месте и грудившаяся столетиями? В какой катаклизм попало его сердце, что так отразилось на поверхности его тела?

Нарастают противоречивые чувства. Что-то подталкивает меня к тому, чтобы приблизиться к нему, но и отталкивает… С силой бы убежать и скрыться в укромном местечке, не подавая голоса жизни,