Смерть Наполеона на острове Св. Елены в 1821 г. Французская гравюра. XIX в.

6. Поскольку Наполеон не верил в свободу, то и не способствовал развитию искусств и литературы, которые не могут процветать в условиях деспотизма. В этом отношении Людовик XIV был значительно меньшим диктатором, чем Наполеон. Следует также отметить, что эпохи войн и революций не поощряют людей искусства. Поэзия – это «чувство, о котором мы вспоминаем в спокойной обстановке». Когда нет покоя, чувство может нахлынуть, но оно не получит выражения. Однако сразу после великих потрясений рождаются произведения, навеянные этими событиями. В период революции и империи во Франции обнаруживается много авторов, среди которых есть и гениальные. Самые великие гильотинированы (Андре Шенье) или ушли в оппозицию (Мадам де Сталь, Бенжамен Констан). Шатобриан во времена написания «Гения христианства» содействовал замыслам первого консула, но после убийства герцога Энгиенского жил во враждебном уединении. Искусство оставалось имперским, помпезным, аллегорическим, довольно величественным. Революция поощряла неоклассицизм, и римляне Давида воодушевляли римлян Конвента. Империя продолжала эту традицию, строила триумфальные арки, наподобие арок цезарей, возводила ростральные колонны и поручила Давиду запечатлеть коронование. Техника исполнения французских художников и мастеров оставалась безукоризненной. Декоративные орнаменты представляли реминисценции событий Египетской экспедиции, изображали императорских пчел, орлов, кариатид и лавровые венки. Заглавная буква «N», с которой начиналось имя властелина, присутствовала повсюду и служила подписью эпохи, соответствующей его образу.

7. Революция и империя – это две стороны одного и того же процесса: конца старого режима. Диктатура Бонапарта явилась неизбежным следствием правительственной анархии после Термидорианского переворота. Известный историк Гульельмо Ферреро считает, что Франция и мир оказались бы куда более счастливыми, если бы соблюдалась легитимность и если бы переходом от феодализма к демократии, от привилегий к равенству в правах руководила сама монархия (как это случилось в Англии). «В самом деле, – говорит он, – революционное насилие вызвало во всей Европе страшную панику и двадцать пять лет постоянных войн. Призыв на военную службу, нечто новое для того времени, послужил началом „тотальной войны“, катастрофические последствия которой мы наблюдаем и по сей день». XVIII в. старался установить права человека и законодательство для народов. В начале XX в. мы наблюдаем пренебрежение к правам человека и к любому международному закону. Прекрасные основополагающие начала – Свобода, Равенство, Братство – вылились, по мнению Ферреро, в современный тоталитаризм, то есть в регресс человечества. В 1815 г. Талейрану и Людовику XVIII хватило мудрости осознать, что в стране не может существовать равновесие, пока она не придет к согласованию социальных завоеваний революции с основополагающим началом легитимности. Является ли этим началом монархия? Или новый бонапартизм? Или мажоритарная республика? Вся история Франции XIX в. окажется историей трех партий в поисках легитимности.

8. Революция и империя явились совокупностью самых драматических событий истории. Французы сохранили от той поры любовь к славе и чувство величия. Другие народы привыкли следить за событиями во Франции, как некогда античный мир интересовался событиями, происходящими в Греции. В те времена у французов зародилась прочная симпатия к императору. Наполеону это было хорошо известно. «В конечном счете, – писал он на острове Святой Елены, – французскому историку все же придется затронуть тему империи. И если у него есть сердце, он будет вынужден воздать мне должное, и сделать это будет несложно, ибо факты красноречивы и лучезарны, как солнце. Я укротил водоворот анархии и упорядочил хаос… Я пробудил соперничество, вознаградил все заслуги и раздвинул границы славы! Все это чего-то стоит!» Это сбивчивое признание, это сочетание революционных и имперских воспоминаний, это стремление сохранить одновременно гражданские права и национальное достоинство объясняют рождение того союза бонапартистов и республиканцев против Бурбонов, который возник в 1815 г., и все последующие события Второй империи.

1. Поражение императора вызвало возникновение второй Реставрации. Временное правительство, сформированное в Париже неизменным Фуше, столь постоянным среди всеобщего непостоянства, призвало Людовика XVIII. Сенаторы и генералы империи, богатые революционеры – все были готовы в очередной раз кричать «Да здравствует король!», лишь бы монархия сохранила занимаемые ими позиции. Для них важен был не режим, а доставшиеся места. Вначале Людовик XVIII согласился на все, кроме трехцветной кокарды. Талейрану, против которого не возражали Англия и Австрия и который неплохо потрудился на пользу Франции на Венском конгрессе, поручили создать кабинет министров. Шатобриана возмущало, что король опирается на «Порок и Преступление», то есть на Талейрана и Фуше, но Людовик уже познал горечь изгнания и ни за что не хотел «вновь отправиться в странствия». Впрочем, если забыть его возраст и немощи, он был неплохим правителем. О нем говорили: «В короле есть что-то от старой бабы и от каплуна, от сына Франции и от человека коллегиального». И то и другое было правдой. Людовик XVIII, сын Франции, верил в свои права. Но он желал спокойного правления, любил мирную жизнь, классические цитаты, непристойные анекдоты и понимал, что может сохранить престол, только соглашаясь с настроениями подданных. Абсолютная монархия казалась ему желательной, но невозможной. Отсюда его твердое намерение соблюдать Хартию. С 13 июля начинается созыв избирателей, чей возраст понижен с тридцати лет до двадцати одного года. Цензура отменена. Кабинет министров хотел выглядеть либеральным. Но мог ли он быть таковым?

2. С одним только Людовиком XVIII Франция, вероятно, примирилась бы. Она его не любила, потому что он был порождением провала, но терпела, потому что он воплощал мир. Но вместе с ним вернулись эмигранты, представители бывшего привилегированного класса, которые «ничему не научились и ничего не забыли». Они не признавали новое общество и желали возврата к той Франции, которая была до 1789 г. После двадцати пяти лет ссылки и нищеты они жаждали мести. Во главе стоял сам брат короля, граф д’Артуа. Он гордился тем, что вместе с Лафайетом являлся тем единственным французом, который нисколько не изменился за все двадцать пять лет. В павильоне Марсан он окружил себя собственным двором, фанатичным и реакционным, требовавшим репрессий. Его сыновья, герцоги Ангулемский и Беррийский, их жены, придворные и телохранители целыми днями поносили предателей, а предателем для них был всякий, кто сражался за Францию. Повсюду, но особенно на юге царил белый террор. В деревнях под видом наказания бонапартистов грабили дома мирных жителей. Вернувшиеся из Гента требовали наказания генералов Великой армии. «Мы устроим охоту на маршалов», – с вожделением говорил герцог Беррийский. Духовенство, кроме некоторых, вызывающих уважение исключений, одобряло эти бесчинства. Конгрегация, тайное светское общество в защиту религии, восхваляло это отнюдь не христианское насилие, исходящее из павильона Марсан. «Они беспощадны!» – вздыхал Людовик XVIII. «Они» – это его брат и племянники; это женщины, ожесточившиеся от пережитого страха; это эмигранты, которые после принятия Хартии считали Людовика XVIII коронованным якобинцем. «Они» хотели заменить гильотину Конвента виселицей старого режима и упивались ужасной фразой: «Пора положить конец милосердию». «Они» – это «бешеные» правого толка, которые, вместо того чтобы засыпать кровавый ров революции, продолжали его углублять.