Просто протягиваю слегка помявшийся лист в клетку, скрученный когда-то трубочкой и отворачиваюсь: «Мужайся, мальчик! Боюсь не всё написанное в нём тебе понравится».

«Дамиан! Дорогой мой Дамиан!

Я так долго не могла тебе писать. Была расстроена, обижена, оскорблена.

Я столько всего передумала за эти дни, но едва брала в руку перо, глаза мои наполнялись слезами, а сердце гневом, и на ум шли только самые жестокие слова, какие я могла придумать. Самые гадкие. Но именно они казались мне справедливыми и заслуживающими тебя...»

Я помню это письмо на память. И даже понимаю, в каком месте Дамиан останавливается и встаёт, чтобы отвернуться с ним в руках.

«... тогда они казались мне единственно правильными. Тогда мне казалось, что я никогда не смогу тебя простить. Никогда не забуду, что ты предал меня. Никогда не найду в своей душе оправданий для тебя. Но оказалось это не так.

Наверное, для того и суждено было всему этому случиться, чтобы я поняла, как сильно была не права. Как оказалась черства, упряма, эгоистична. Как несправедлива к тебе. Как скверно поступила. И как сильно на самом деле я люблю тебя.

Увы, я люблю тебя, Дамиан! Мой милый Дамиан!

Пожалуйста, прости меня! Прости за то, что.... »

Честно говоря, все те милые глупости что Катарина там дальше перечисляла, я прочитала по диагонали. Даже не потому, что они были слишком личными. Не потому, что мне их скучно было читать, что все её «подвиги» уже выучила наизусть, а потому… что мне невыносима была искренность, с которой она каялась.

Её исповедь выворачивала мне душу наизнанку тем, что считать Катарину глупой бестолковой и взбалмошной и не любить за это было легче. А там каждая сточка истекала кровью. Той гремучей смесью бесхитростности и идеализма, когда, как от рассказа Фореста Гампа хочется повеситься. Хочется закрыть глаза, заткнуть уши и не знать этого, не знать. Не проникаться к ней, не привязываться. Просто вернуть её тело, как взятую на время вещь, и забыть. И не мучиться тем, что я его немножко потрепала. Не думать о том, что чувствует сейчас Дамиан. И не терзать себя за то, что не должна была я пользоваться этим телом так. Не должна. 

А Дамиан, кажется, подтверждает все мои самые страшные опасения.

Я едва успеваю поднять свою кружку. Вернее, зарычав как раненый зверь, он позволяет мне её поднять, а потом сносит всё к чёртовой бабушке со стола. Швыряет стул. Пинает невинную кушетку. И бедные горшки с цветами, так неудачно разместившиеся на окнах, тоже попадают под его горячую руку.

И так он несчастен и прекрасен одновременно в своём гневе и горе, что будь у меня сейчас китайский сервиз ручной работы династии Мин на двенадцать персон, я бы и тогда подавала ему не дрогнувшей рукой чашки, чтобы он мог их разбивать о стены и страдать. Горевать и бить посуду. Злиться, плакать, терзаться, переживать.

Зря, наверно, только Катька ему сказала, что та ночь была обманом. Вряд ли его утешили слова, что она не жалеет и, будь у неё возможность, она поступила бы так же. И будь у меня «штрих», я бы закрасила это. Но это была уже не моя жизнь. Не моя, не наша, не её, а их и только их жизнь.

Дамиан бесновался, а потом плакал. Снова перечитывал, плакал и бесновался. И только когда, совсем обессилев, упал ничком на кровать, я рискнула напомнить о себе и присесть рядом.

— Прости меня, Дамиан!

— Вы не должны за неё извиняться, — даже не шевельнулся он.

— Я извиняюсь и не за неё. За себя. Это была я, а не она, — вздыхаю я громко, чтобы он слышал. — Я дала согласие на этот брак. Я согласилась стать его женой. Дамиан, это была не Катарина. А я, я и только я. Не она.

— Это неважно, — он словно месяц болел, так слабо звучит его голос.

— Важно. Очень важно. И я не знаю, как у вас. А у нас венчают не тела, не людей. У нас говорят, что браки вершатся на небесах, а значит, венчают наши души. И это я дала согласие перед лицом богов и людей стать его женой. Это меня, а не Катарину венчали с королём Абсинтии, герцогои Литрума, Георгом Рексом Пятым.

— Ты, — резко поворачивается он, а потом снова утыкается в подушку. — Простите.

О, как хорошо мне знаком этот словно обжёгшийся о меня взгляд! Какая ирония! Георг не смотрит на меня, потому что я Катарина. А Дамиан — потому что я не она.

— У вас не её голос, — садится он ко мне спиной.

— Я знаю.

— Все говорили мне смириться, а я не захотел, — комкает он в руках подушку. — Забыть её навсегда. Жениться. А я всё чего-то ждал.

— Может, и не зря.

— А может, и напрасно.

— Ты хотел поговорить?

— Что? — поворачивается он вполоборота.

— Твой план похитить её заключался в чём? Поговорить? Всё выяснить?

— Нет, — качает он головой. — Принудить её изменить Георгу.

— Уложить её в постель?! — не верю я своим ушам.

— И чтобы Георг нас застал, — откидывает он подушку и встаёт.

Пнув черепки разбитого горшка, он подходит к окну.

— Но самое ужасное, что я бы не смог. Не посмел бы к ней прикоснуться помимо её воли. Но отец Томас сказал опоить её и раздеть. И когда опозоренный муж застанет её за прелюбодеянием, да ещё в присутствии свидетелей, сам потребует развода. Их бы беспрепятственно развели.

— И ты, — резко встаю я, и понимаю, что ведь меня не зря пошатнуло. — Ты подлил мне эту дрянь в кофе?

— К сожалению, да, — разворачивается он и садится на подоконник, засунув в карманы руки. — И я уже послал за священником. И за тремя свидетелями из самых уважаемых господ, раз уж Георг так неудачно оказался в отъезде.

— Вот ты урод, — хватаюсь я за стойку балдахина. И что уж, сажусь, понимая, что всё у меня перед глазами плывёт, и собственно, сопротивление бесполезно. — И Катьку ты бы опозорил, но в жёны бы взял? Дамиан! — требую я ответа, хотя он упрямо молчит, а моя голова становится такой тяжёлой, что сама клонится.

Да ещё как назло так привлекательно выглядит эта брошенная подушка.

— Хорошие мальчики ведь не женятся на девочках, испорченных плохими дяденьками, — рассматриваю я белоснежный хлопок. Такой красивый, мягкий хлопок, совсем как первый снег. Чистый и удивительно свежий…

— Не женятся, — совсем близко звучит его голос, ещё вырывая меня из такого близкого, сладкого забытья.

— Но ты ведь плохой, ты очень плохой мальчик, — рассматриваю я его такое прекрасное лицо сквозь слипающиеся веки.

И прежде чем уйти в небытие, так и не слышу его ответа.

— С добрым утром, красавица!

— О, боже! Гош, — ничего не понимаю, не помню, не слышу я со сна, кроме его голоса. И прижимаюсь со всей силы к его груди.